Эрон - стр. 126
Он так и сказал «навозная колбаса».
– Ненавижу этого остолопа! Ненавижу! – закончил Афанасий Ильич с глухой яростью в горле. – Спит до обеда!
Страшная машина стояла на обочине пустой набережной, заехав слегка за бордюр, стояла в том тихом месте, невдалеке от Головинского парка, где на другом берегу ржавой реки встает химера гостиницы «Украина». Ева сидела не шевелясь. Внезапный выкрик Билунова-отца окончательно испугал ее, как и все то, что он до этого говорил. Опять все началось в машине! Откуда такая нелюбовь к родному сыну? Ей на миг показалось, что Афанасий Ильич пьян. Как можно быть женой или любовницей этого лысого монстра без единой ворсинки на коже, даже без ресниц? И это покоритель двух отчаянно красивых красавиц!
Мягкий зуммер радиотелефона. Афанасий Ильич молча поднимает трубку без провода и подносит к толстому уху. Билунов-старший мерещился ей высоким седеющим гражданином благородного облика, чуть старше, чем тот молодой физкультурник на крымском пляже 1961 года, на снимке, который однажды показал Филипп. А рядом с ней сидел огромный, болезненно рыхлый начальник в очках, гологоловый мужчина с необъятным брюхом, переходящим в такой же жирный исполинский торс. Слава Богу, что поджарый Филипп ни капли не был похож на папашу. Но зато и понять в нем через сына, как это удалось с матерью, ничего было нельзя… Жаркий, душный тяжко-черный пиджак с депутатским значком на лацкане, белая рубашка с галстуком в павлиньих глазках. Короткие массивные колени. Мягкая вялая рука с одиноким обручальным кольцом. Низко надвинутая шляпа, которую он вдруг снял, обнажив лысый бильярдный шар на мощной шее. Он был бы живой карикатурой, но на бесцветной бюрократической физии были две внезапности – дьявольски умные глаза, отлитые из черной смолы, и чувственный извилистый рот в виде петушиного клюва. Это был и взгляд и рот человека, умеющего смаковать чужие мысли и собственную жизнь, правда, болезненная отечность и потный лоб придавали общему виду оттенок тайного надрыва. И все же главное было не это, а другое: от него исходила радиация власти и тут же превращалась в материальные предметы: в эту большую, как комната, машину, в магический телефон без провода, в ветерок кондиционера, в шторки на заднем стекле, в спину безмолвного шофера, в то, как круговыми волнами разбегались из-под колес этой власти частные машины, грузовички, люди, светофоры, как громоздилась за стеклом туша сталинской гостиницы на правом берегу реки.
– Ему давно пора остепениться, – Афанасий Ильич положил трубку, так и не сказав звонившему ни одного слова, и воскликнул в том же накаленном тоне отповеди, словно не было этой пятиминутной паузы. – И жениться хотя бы. Детей народить. Ты молодец, что решила его женить на себе. Я – за. И тебе помогу.