Энциклопедия русской души (сборник) - стр. 73
Остались худшие. Самые покорные, самые трусливые, самые никакие. И я – среди них. Тоже – из худших. Из отбросов. Мы засоряем землю. И понять, какими были эти лучшие, уже нельзя. Да и не надо. Все равно из худших не слепишь лучших.
Когда мы всё совсем разбазарили и опростоволосились, тогда мы с особой силой стали гордиться собой.
Кто сказал, что друзья познаются в беде? Наверное, кто-нибудь из неудачников. У нас тут все живут в беде, и ничего: друзья не воют. Но если к тебе пришел успех, и не просто успех, а реактивный выхлоп, друзья разбегаются в панике в разные стороны. А те, кто не разбежался, каменеют и становятся опасными. В таком случае лучше иметь дело с врагами.
Русский отвратительно вынослив. «Вынесет всё» и – никакой дороги себе не проложит, поэзия врет, потакая своей мечте. Снова всё вынесет, и опять ни зги. Вместо света – черный день. Черный день до сих пор остается русской нормой жизни. От черного дня надо плясать, как от печки. Черный день стучит в мозгу бесконечным напоминанием о сермяжной правде. К черному дню будь готов! Красные дни календаря не перешибли генетическую народную память о черном дне. Надо отложить самого себя на черный день. Иначе не поймут.
Когда приходит черный день, русский переключает скорости: европейский активизм – на азиатскую созерцательность – и впадает в дрему духовности. Жизнь в землянке и черные сухари – это самый надежный тыл, который он всегда оставляет за собой.
Русский уверен, что право голоса имеет тот, кто «знает жизнь». Остальных он если не презирает, то не считает за людей.
– Ты жизни не знаешь! – классическая русская фраза, которую говорят родители детям, старшие – младшим, наставники – всем вокруг.
Под «знанием жизни» скрыто пребывание и выживание в экстремальной ситуации. На войне, в тюрьме, лагере, на лесоповале, в больнице на коридоре. С такой точки зрения писателем, который «знает жизнь», оказывается Солженицын. Но таким же оказывается и Шаламов. Оба «хлебнули», только выводы сделали противоположные, в разные стороны доверия и недоверия к человеку. Значит, даже если «знаешь жизнь», можно жить совершенно по-разному.
«Знать жизнь» – это гадость, мерзость, пурга, грязь в лицо, ожидание подлянки по всему азимуту. Национальная философия закладывается на глухую самооборону, ожидание внезапного удара. От такого «знания жизни» рождается тяжелая подозрительность русских, настороженность, тугодумство, недоброжелательство, о котором как о национальном недуге писал Пушкин. Социальная патология объявлена компасом, по которому требуется ориентироваться.