Елена - стр. 9

Слезоточивостью Елена была в отца, и сходство это раздражало ее несказанно. Лицезрение всякого печального фильма или спектакля она приправляла солидной порцией слез, украдкой подтирая нос и страшно сердясь на себя. Иногда ей удавалось ограничиться промакиванием глаз изящным платочком – к платочкам у Елены отношение было особое, она тщательно подбирала их в тон и обожала английские костюмы, из нагрудного кармашка которых мог элегантно выглядывать кружевной краешек – но обычно первые редкие слезинки играли роль песчинок, страгивающих лавину. Из ее собственных описаний известно, что она прорыдала, например, всю вторую половину любимовских «Зорь», вызывая тихое недоумение в меру потрясенных («Зорями») соседей по партеру. Что не мешало ей впоследствии вспоминать спектакль с удвоенным удовольствием, впрочем, это не удивительно, ведь est quaedam flere voluptas[7]. Надо заметить, что оплакивала она не только жертвы неразборчивой войны, прокатившейся своими все перемалывающими гусеницами по душам и телам, не различая ни пола, ни возраста, ни, тем более, степени виновности перед богом и людьми. Оплакивала она зачастую и беды своих больных, порой куда горше, чем они сами, ведь больные, к счастью для себя, большей частью лишь обыкновенные люди, не блещущие ни выдающимся интеллектом, ни эмоциональным богатством, неспособные осознать ни глубину и гибельность настигших их болезней, ни прочувствовать трагику предстоящего существования, лишенного того, за что пьют (тем самым его же уничтожая), чего желают к праздникам письменно и при обыденном ежедневном приветствии устно, того, что потерять значительно проще, чем кольцо с пальца, ибо кольцо берегут, и практически невозможно обрести вновь, потому что живем мы в век хронических болезней (исключая насморк, но включая его осложнения). Посему Елена вживалась в чужие несчастья, страдала чужими страданиями и как-то, еще в пору своей работы в поликлинике, проревела три дня кряду оттого, что буквально на ее глазах, хотя и отнюдь не по ее вине, умерла от восходящего паралича Ландри тридцатилетняя женщина с ее участка. И вообще она нередко приходила домой в слезах, что выводило из себя Торгома, обзывавшего ее дурой… «Дура ты, дура, кого оплакиваешь, мать, меня, прекрати, накличешь беду»…

С годами, правда, она стала относиться к болезням пациентов поспокойнее, то ли попривыкла, то ли очерствела, хотя последнее вряд ли, пусть слез и поубавилось, но это вовсе не означало, что она превратилась в бесчувственную колоду, как многие другие врачи, скорее, собственные невзгоды со временем притупили ее чрезмерную чувствительность, тем более, что оплакивала она не только чужие, но и свои неудачи и огорчения. Так в юные годы она проливала уйму слез после каждой вполне ординарной ссоры с Абуликом, которую по молодости лет полагала окончательным разрывом. Рыдала она и, расставаясь с Олевом, хотя наивно считала предстоявшую разлуку недолгой, рыдала дома, рыдала в машине – Олев отвез ее на вокзал в «Мерседесе», заехав по дороге к приятелю и заняв у него деньги на такси – рыдала в поезде, вначале в тамбуре, обливая слезами свитер Олева, потом, оставшись одна, в купе, где на нее таращились, удивленные таким потопом соседи, два русских бизнесмена, а может, и не бизнесмена, теперь ведь все попутчики кажутся бизнесменами, как раньше командированными, а просто не обремененные вещами молодые люди…