Ельцин как наваждение. Записки политического проходимца - стр. 58
На часах четверть первого. Сижу у себя на кухне, пью чай – четвертую или даже пятую чашку – и размышляю над тем, что могло бы восстановить доверие к Ельцину со стороны переменчивых в своих привязанностях и настроениях просвещенных кругов нашего общества. В голову не приходит ничего путного. Да и что в нее может прийти? Борису Николаевичу чего ни предложи, все будет с гневом отвергнуто, потому как он убежден, что вся страна, от погруженных в глубокое похмелье колхозников-землепашцев до одухотворенных деятелей науки и культуры, только о том и мечтает, чтоб именно он, Ельцин, и никто другой, встал во главе советского государства. Все, что идет вразрез с его убежденностью в этой истине, воспринимается как малодушие или того паче – как предательство. Немало его сподвижников именно из-за сомнений в реальности безоглядной поддержки потеряло право таковыми считаться. Поэтому не представляю, как Суханов отважится на такой разговор. Просто не представляю!
Неожиданно просыпается и заходится хриплым визгом перебинтованный изолентой ветеран столичной телефонии. Трезвонит, поганец, на весь дом, и будет так трезвонить, покуда всех не лишит сна. Так что хочешь – не хочешь, а придется ответить. И кто это не может дождаться утра?! Снимаю трубку и слышу голос Виктора Ярошенко. Мы должны были сегодня встретиться в Доме кино, но не встретились из-за какого-то мероприятия в Верховном Совете, которое он никак не мог пропустить. Неужели ему невтерпеж узнать, как у нас все прошло? Однако он о другом:
– Я сегодня в Кремле встретил Олега Басилашвили…
Депутата Басилашвили я тоже встречаю в Верховном Совете довольно часто. Если после жесточайших сталинских и постсталинских репрессий, подавивших свободу человеческого духа, кого-то у нас еще и можно назвать рафинированным интеллигентом, то Олег Валерьянович именно такой реликт. И не потому, что по учебникам его матери учились русской грамоте едва ли не все советские педагоги. И не потому, что по проектам его русского деда еще до революции строились небольшие православные храмы под Питером и Москвой, а его грузинский дед получил от русского царя полковничьи погоны. В нем чувствуются некая интеллигентская чистопородность, особое мироощущение, которое невозможно описать словами, так же, как невозможно рассказать про утреннюю свежесть или про шепот ночного прибоя. Все это можно только почувствовать.
Конечно же, Басилашвили в нынешней политике – чужеродное тело. Он хоть и тянется к громкоголосым демократам, но, как мне кажется, его коробит их диковатая необузданность. К тому же в последнее время, когда стали рваться истлевшие нити лоскутного одеяла, именуемого Советским Союзом, и на исторической родине его предков по отцовской линии запахло порохом, Олег Валерьянович не счел возможным резко обозначить свое неприятие насилию. Депутат Собчак едва ли не каждый день произносит обличительные речи по трагическим событиям в Тбилиси, а Басилашвили ни разу не поднялся на трибуну. Кое-кто из моих коллег-журналистов обвинил его в политической индифферентности и даже в боязни испортить отношения с Кремлем. Но я не считаю такие утверждения справедливыми. Его позиция, как я ее представляю, достаточно принципиальна: русско-грузинский интеллигент, улаживающий русско-грузинскую ссору, не умиротворит «ястребов» ни той, ни другой стороны. Он лишь даст им дополнительный повод для взаимных нападок.