Экспериментальный фильм - стр. 18

Оглядываясь назад, в юность, я не могла припомнить, какой мне виделась собственная жизнь после сорока – в случае, если я до них доживу. Но все равно вряд ли она была похожа на то, чем в итоге оказалась.

Я полагаю, возможно ошибочно, что люди, читающие эти строки, в большинстве своем не имеют понятия, по каким именно признакам фильм можно отнести к разряду экспериментальных. Я и сама не слишком хорошо разбиралась в этом предмете – до той поры, пока мне не пришлось подготовить лекцию, которую я всегда, в любой аудитории, начинаю с вопросов: «Слышал ли кто-нибудь о фильме «Андалузский пес»? Том самом, что Луис Бунюэль и Сальвадор Дали сняли в 1929 году? Смотрел кто-нибудь «Полуденные сети» Майи Дерен? Фильмы Кеннета Энгера?

– Нет, мисс.

– Что ж, Универитет соцсетей спешит на помощь.

После этого я присоединяю ноутбук к проектору и сопровождаю свои рассуждения визуальным рядом. «Андалузский пес» начинается с кадра, в котором парень правит опасную бритву. Кстати, это сам Бунюэль, хотя особого значения это обстоятельство не имеет. Субтитры сообщают «Однажды» на французском. Проверив остроту бритвы большим пальцем, парень выходит на балкон, и, сжимая бритву в пальцах, смотрит на полную луну. Следующий кадр – крупный план молодой женщины. Она сидит в кресле, погрузившись в спокойное ожидание. Рука парня с бритвой, стоящего рядом, лежит у нее на плече. Легкое облако набегает на луну, и мужчина разрезает бритвой глаз женщины. Стекловидное тело вытекает, как желток из разбитого яйца.

То, что мы видим после этого – продолжение фильма, согласно субтитрам, происходит «восемь лет спустя», – представляет собой непрерывный поток сознания, объединенный лишь поэтической метафорой. Многие кадры с первого взгляда кажутся знакомыми, ибо образы этого фильма вскоре стали визитной карточкой сюрреализма как жанра. То же самое можно сказать про большинство картин Дали и фильм «Скромное обаяние буржуазии» (1972), изобилующий повторами и вереницами сновидений, вытекающих одно из другого. Рана, кишащая муравьями, человек, который буквально тащит за собой на веревке груз католического воспитания: два огромных рояля, наполненных гниющими трупами ослов, Десять заповедей, пара растерянных монахов. Все это оттуда, из «Андалузского пса». Оттуда же – драка между двойниками, мужской рот, превращающийся в волосатую подмышку, которая, в свою очередь, оборачивается мотыльком «мертвая голова» – сексуальность, грех в религиозном понимании, фрейдистско-юнгианский подтекст, который выпирает отовсюду. Так Энгер будет настойчиво использовать гомосексуальные порнографические клише – моряков в общественном туалете, мужчину, в штанах у которого оказывается бенгальский огонь, а Дерен вновь и вновь возвращаться к образу ключа, ножа и мрачной фигуры в плаще с капюшоном, с серпом в руках и зеркалом вместо лица. Смысл всего этого – не в том, чтобы поведать историю со связным сюжетом, а в том, чтобы пробудить подсознание зрителей, заставив его порождать собственные образы.