Джеймс Миранда Барри - стр. 8
Я не успеваю дослушать историю. Но я чувствую, что Юнона с греками выиграют. Я рада – я знаю, что это дело рук моей Любимой. Любимая всегда на стороне победителей.
Я слышу ее шаги, она где-то в комнате. Я чувствую запах теплых роз, раскрывающихся под солнцем. Она танцевала. У нее влажные руки.
– Это ты?
– Тише, родная. Спи. Уже почти утро.
Но мой сон как рукой сняло.
– Ты танцевала всю ночь?
– Да, почти. Мы танцевали все время, когда не ели.
Она тихо смеется.
– Ты любишь меня?
– Больше всего на свете.
Широкий жест. Но мне этого мало.
– И больше всех? Больше, чем Франциско?
– Это совсем другое. Это нельзя сравнивать.
Нет, так не пойдет.
– А если бы тебе пришлось выбирать?
Ни секунды колебания.
– Я бы выбрала тебя.
– М-м-м… – Я с удовлетворением откидываюсь на подушку. Но есть еще один вопрос. – Кто нарисовал тебя и Франциско там, на лестнице?
– На лестнице?
– Таких огромных.
Она снова смеется. Закутывается в шаль. Она уходит.
– Это Юпитер и Юнона. Их нарисовал твой дядя, Джеймс Барри. А теперь спи, любовь моя.
Но она лжет. Я знаю. Это они.
Я знала, кто такой Джеймс Барри. И боялась его. Он ненавидел детей. Его считали вздорным и взбалмошным. Он нечасто бывал у нас. Приходя, не обращал на меня никакого внимания. Обычно он не обращал внимания и на Любимую. Разговаривал только с Франциско. Но я следила за ним, когда он поднимался по лестнице, заходил в библиотеку, выходил через стеклянные двери в сад и гулял там среди кустов. Я видела каждый его шаг. Когда дядя заходил в гостиную, я пряталась за большим резным сундуком с дровами. Я старалась запомнить, как он ругается, и втайне практиковалась, прячась в саду. Я посчитала дыры на его чулках. Его парик пах льняным маслом и пеплом. Он одновременно пугал и притягивал меня. В особенности меня интриговала одна вещь.
Он был на меня похож.
Поэтому я стала его преследовать. После того вечера, как я увидела, что его картина – живая, я стала караулить его в засаде. Я кралась по аллеям парка, буквально стелясь по земле. Я следила за Любимой. Я проверяла ее ежедневную дань визитных карточек. Я подслушивала сплетни. Джеймс Барри был моей целью, мишенью моего воображения.
Я узнала Джеймса Барри уже немолодым человеком, коренастым, обрюзгшим, с тяжелой поступью; он был несдержан со слугами, груб с сильными мира сего и еще грубее с набожными дамами. Его морщинистое лицо всегда было тщательно выбрито, тонкие брови аристократически изогнуты, во взгляде – ад страстей.
Барри пришел к Франциско. Я увидала его из окна классной комнаты, где, сидя на сквозняке, зубрила латинские глаголы. Я глядела в окно сквозь молодую листву, которая только начинала густеть и блестела на солнце. Я знала, что Франциско нет дома. Я видела с четвертого этажа, как поношенная шляпа художника подпрыгивает на дорожке внизу. Вот Джеймс Барри молотит в нашу дверь. Я приседаю и крадусь, мысленно отмеряя дистанцию до подножия лестницы. Я должна стать невидимкой. Из классной, вдоль лестничной площадки, я медленно распрямляюсь и, растекаясь, словно желе, неспешно сползаю на животе по ступенькам. Любимая выходит из верхней гостиной; меня обдает теплым ветром, когда она проходит мимо. Я врастаю в деревянный пилястр, сливаюсь с высокими часами в углу, пока ее каблучки простукивают мимо.