Двуликие. Игра на опережение - стр. 9
Велдон вдруг подумал о том, как это нелепо — приходить к мужчине и предлагать себя. Что хуже — держать бордель, обеспечивая в нём все условия для того, чтобы девушки не умирали от болезней, или вот так бесстыдно обнажать грудь перед императором? За место во дворце, за подарки, за возможность выйти замуж. И возьмут ведь. Невзирая на то, что обычная шлюха, просто императорская. Но чем он отличается от других мужчин? Разве у него другая анатомия?
— Вам нравится? — с придыханием спросила Лизель, сделала шаг вперёд и положила его руку себе на грудь. Велдон задумчиво сжал розовую плоть, потянул, покрутил — и графиня застонала, задышала тяжело, закатывая глаза.
Почему так тошно? Ведь подобное с ним происходило всю жизнь, если не считать Триш. Ни капли искренности не было в этих стонах и закатанных глазках. Порой Велдону казалось, что его женщин больше возбуждает то, что он император, а вовсе не поцелуи и ласки.
Вдруг вспомнилась улыбка Шайны. И румянец на её щеках. И настоящее, неподдельное смущение. И глаза цвета предгрозового неба, которые смотрели на него, как на человека, а не как на ходячий титул.
Император всегда считал: надо пользоваться тем, что предлагают. Но сейчас ему вдруг показалось — если попользуется, что-то потеряет. Не в Шайне, нет — в собственной душе.
Что-то, чего там и так осталось немного.
— В другой раз, Лизель. Уходи, — сказал Велдон ровно и спокойно, дождался, пока она молча оденется и выйдет из комнаты — возражать графиня и не подумала, дурой она не была, — и пошёл к шкафу с одеждой.
Когда-то очень давно Триш называла его романтиком. Наверное, она всё же была права.
***
Шайна Тарс
Матушка Роза сказала, что на встречу с Когтем Коул может приходить и без меня, но разве я могла пропустить это? Вот уж нет. Ни за что. Если бы его отец не был Эдрианом, возможно, я осталась бы в академии. Но мне было слишком любопытно, куда он делся… И не связано ли его исчезновение с убийством моей мамы? Точнее, Триш Лаиры.
Я очень хотела перестать называть её мамой. И это у меня получалось, когда я думала о ней, как о Триш. Но стоило вспомнить нашу жизнь в Тихоречном…
Моя мама — убийца. И предатель. И трус. Но я почему-то всё равно продолжала её любить. И от этого злилась…
— Ты о чём думаешь с таким жутким лицом? — от громкого вопроса Коула я вздрогнула и чуть не свалилась с сиденья кареты.
Мы как раз вместе ехали в бордель, и по пути я рассуждала о том, кого мне больше хочется удавить — маму, за то, что так поступила со всеми, или себя, за то, что продолжаю думать о ней и любить её.