Души военные порывы - стр. 21
Поэтому воображение мощно и красочно рисует все эти картины на тему раневых каналов. Потому что меня уже ранили однажды, и я знаю, что поначалу, когда было ещё опасно паниковать, боль и тревога отступают на задний план. Я и не боялся тогда. А вот пото-ом, когда все более-менее отлегло, израненный организм начал слезливо жаловаться мозгу о том, как его обижали: как злая пуля раздвигала такое прекрасное молодое мясце. Как, не церемонясь, оцарапала белоснежный глянец сахарной косточки и как, издеваясь, попросту сломала её, как брызнул из косточки сок, как он потёк по тому ужасному следу, что оставила жестокая тупая пуля. Дура! Организм ничего не забыл из того момента, пока шёл процесс ранения. Он всё запомнил, все ощущения, все звуки, всю обиду. Всё записал. Каждый момент, каждую наносекунду. И при первой же возможности он всенепременно делился этими записями с разумом, приукрашая сочно-кровавые подробности.
И поэтому в мозгу мощно и красочно расцветает паранойя. В самом плохом смысле этого слова, потому что хорошая паранойя присутствует у хорошего солдата всегда, а у плохого её просто нет. Потому что без неё он, как правило… мертв.
А плохая паранойя – это младшая сестра паники. Она всегда готовит почву для всей своей родни: паники, ужасу, страху и прочее.
Вот ползёшь и, реально, враг мерещится за каждым кустом. Хотя более здравая часть мозга всё это активно отрицает, тем не менее, глаза начинают не менее активно врать. Врать про ту полуквадратную каску с хохолком из колосков, что уставилась на тебя сквозь куст; про тот ствол авиапушки (и неважно, как она здесь оказалась) которая водит жалом именно по той цепи, в которой ты ползешь; про вспышку выстрела из окна ближайшей избы, пославший тебе разрывной подарок смерти. И хотя уже потом глаз становится разоблачен в своей лжи (то были пень-каска, дрын-пушка да блик-вспышка последнего луча солнца в стекле) тот страх уже успел оставить свои следы в твоём организме. А иной раз, чего уж таить, и вне его.
Шёпот. В эти страшные минуты ты никак не можешь понять, почему твой сосед не может звучать потише, ведь нас же услышат! Он же почти орёт! Хотя другой половиной осознаешь, что у твоего друга едва раскрываются губы и воздуха он проталкивает сквозь связки совсем чуть-чуть. И те самые связки у него сводит, как при крике, и ты это точно знаешь. У самого потому что так.
Движение. Именно в этот момент ты и превращаешься в суперсущество, которое всё слышит, всё видит и всё знает наперед. Моё ухо в тот момент может уловить даже стрёкот кузнечика, прощающегося с угасающим солнцем на другом конце деревни. Да и вообще, моё ухо охотнее реагирует именно на стрекочущие звуки. И на лязгающие. И – громыхающие тоже. При этом, сам ты таких звуков производить ну очень не хочешь. Вообще не хочешь никаких звуков. Поэтому твои локти едва-едва приподнимаются над землей, плывут в плотном воздухе, с трудом преодолевая стальную силу пружинящей травы, и с невероятной тяжестью укладываются на опрелую землю. Хрустящую и чавкающую, разумеется. Потом та же песня с коленями.