Дождь не вечен - стр. 13

Не было сомнений, что больница была не из бюджетных. Катя не раз бывала в таких: по семь человек в палате и застиранные простыни еще со второй мировой, на полу дырявый протертый линолеум и хамоватые «няньки», готовые поливать ежедневным пренебрежением любого обратившегося по полису. Здесь все было иначе, как сказала бы Катина мама «дорохо-бохато». Из коридора не воняло минтаем и капустой из столовой, никаких дышащих на ладан тумбочек у постели и общего холодильника на этаж.

Было так чисто, что казалось, коснись любой поверхности скользя, и послышится треск. Даже в лучах струящегося в палату солнца не танцевало ни пылинки.

Просторная комната с кремовыми стенами по правую сторону была почти вся уставлена непонятными Кате аппаратами. Единственным «свободным участком» была незаметная дверь в уборную, в которой был не только персональный только для ее пользования унитаз, но и душевая, вся сантехника была оснащена «примочками» для инвалидов, как в дорогих отелях, разница состояла лишь в том, что все было покрыто матирующей антитравматичной прослойкой.

Левую сторону палаты Катя прозвала «уголок больного»: в центре стояла кровать для пациентки, справа примостилась вместительная и абсолютно пустая тумба из цельного дерева, настолько новая, что в ней не скрипели даже створки. Разыскивая свою заплутавшую «личность», Катя надеялась, открыв ее, обнаружить хоть что-то личное, но ничего «её» в тумбе не нашлось, как и в шкафу для верхней одежды у выхода из палаты или на пустом журнальном столике слева. Столик скорее был интерьером для посетителей, рядом спинкой к окну расположилось глубокое, по виду очень уютное, большое песочного цвета кожаное кресло. В нем явно мог уместиться и даже вздремнуть посетитель любых габаритов. Вот только посетителей все не было. Единственным намеком на личное можно было считать множество напольных ваз, стоявших по углам и у стен, там, где по всему они просто не мешали. Все они были наполнены лилиями: белыми, тигровыми, садовыми всевозможных цветов. Каждый день к послеобеденному перерыву приносили новый сверток с несколькими ветками этих Катиных любимых цветов, заменяя едва подвявших товарищей. Это вселяло в ней уверенность, что кто бы ни был их дарителем, она сразу узнает его при встрече. Он знает ее вкус, знает ее.

Пропуска к зеркалу ей в ее люксовой тюрьме до сих пор не выдали, она силилась рассмотреть отражение в любых доступных поверхностях, но как на зло, все, что окружало, было матовым или цветным, силиконовым и пластиково-одноразовым, вплоть до злосчастного антитравматичного покрытия в уборной. Она, конечно, рассмотрела насколько могла свои конечности, грудь и живот, отметив очевидную и непривычную худобу. Было и несколько незнакомых шрамов под ребрами, на тыльной стороне руки от локтя до подмышки, и россыпь мелких как шрапнель на левой голени. Затылка, спины или своего лица, Катя увидеть не могла, наощупь, никаких фатальных изменений не чувствовалось, оставался страх, что тактильные ощущения вполне могут ее подводить. Эта война за зеркало начала ее порядком раздражать, но ведь по какой-то причине его не выдавали, и Катя леденела от ужаса предвкушения того открытия, что, вероятно, ей предстояло, когда она встретится с собой лицом к лицу.