Досье генерала Готтберга - стр. 52

– Конечно, я согласна, – не дослушав его, я вдруг заплакала, заплакала от радости, от переполнявших меня чувств. – Могла ли я надеяться, Гриша? Могла ли я надеяться…

– Тогда завтра венчаемся, Катя, – он с нежностью поцеловал меня в губы. – Ждать некогда. Мы скоро выступаем на Царицын.

– Уж много лет прошло с того дня, – Катерина Алексеевна вздохнула и снова опустилась в кресло напротив Лизы. – А кажется, закрой глаза – все было только вчера. Только во сне или в недолгие часы одиночества, каких выпадает мало, является ко мне тот памятный день в Ростове, когда Гриц предложил мне руку и сердце на всю оставшуюся жизнь. Которая, как оказалось, была очень коротка.

Невинной девой, невинной в прямом смысле – Григорий берег меня, понимая мою неопытность и чувствительность, – я стояла перед алтарем в белоснежном платье из тонких брюссельских кружев, и мне казалось, что счастье теперь навсегда сделается моим спутником. Что бы ни ожидало нас впереди, рядом с Грицем мне было ничего не страшно. Хоть в изгнание, хоть на каторгу, лишь бы не расставаться никогда. Я была готова разделить с ним все – как Маша Волконская, как Катя Трубецкая. Но я даже вообразить себе не могла, что ничего этого мне не придется делать. Гриц погибнет, а я, – Катерина Алексеевна стукнула пальцами по нашивкам на воротнике, – стану комиссаром сталинской пропаганды.

Я помню, генерал Деникин, который присутствовал на нашем венчании, поздравлял нас, потом в нашу честь в дворянском собрании Ростова были устроены банкет и бал. Следующим утром, проснувшись на заре в объятиях Григория, я видела, как за окном на фоне белоствольной березовой рощицы денщик Григория чистит, готовя к походу, его коня, а золотой шар солнца восходит из-за Дона. Кузьма Захарыч, тогда просто Кузьма, напевал под нос протяжную казачью песню – он тоже еще не знал, что ему предстоит хлебнуть немало горя в советской России. Что мы останемся с ним вдвоем – а Гриц уйдет от нас, – голос Белозерцевой дрогнул, она опустила голову.

– Катя, наконец-то мы вдвоем, Катя! Я так люблю тебя, – услышала я жаркий шепот Гриши, он увлек меня лаской и поцелуями.

Никакое предчувствие не подсказало мне, что все это – в последний раз. Спустя полтора месяца его привезли в Ростов – окровавленного и бездыханного, на конской попоне, залитой его кровью. Офицеры молча сдернули фуражки перед молодой вдовой. Я помню, что до самого погребения я не проронила ни слезинки. И даже не потому, что священник говорил мне, будто плакать – грех. Просто не могла выдавить из себя ни стона, ни крика. Я никак не могла поверить, не могла смириться с мыслью, что случилось самое страшное, случилось со мной, и изменить ничего уже невозможно. Я словно онемела, застыла в горе, обрушившемся на меня. Меня утешали, мне сочувствовали, но я была чужой для всех, у меня не было влиятельных родственников. Многие так и воспринимали мой брак с Григорием как удивительный компромисс, какую-то сделку, условия которой неизвестны. Так что сочувствие, по большей части, было наигранным, формальным. Лучшие друзья Гриши – Феликс и Митя находились очень далеко, в Париже. Мне некому было помочь. Я все должна была решать сама, впервые в жизни. Но я не думала о будущем. В черном одеянии я сидела у изголовья гроба в церкви, – стоять не могла, ноги не держали, и батюшка принес мне стул.