Дом у последнего фонаря - стр. 8
Лыгин вдруг часто заморгал, словно ему что-то попало в глаз.
– Но нет, не могла… – вздохнула Александра, решив высказаться до конца. – Я привыкла сюда приходить. Мне нравилось тут рыться, выбирать вещи, сортировать их, дышать здешней пылью… Антиквары вообще отчасти крысы.
– Абсолютно с вами согласен! – В голосе мужчины прозвучало удивление. – Крысы и есть! И, как крысы, они не любят света, шума и чистоты.
Он впервые говорил с Александрой на отвлеченную тему, и женщина с трудом в это верила. «А может быть, я сама виновата в том, что у нас практиковалось чисто формальное общение? Ведь я никогда даже не пыталась его разговорить!»
А Лыгин между тем разглагольствовал, прохаживаясь по опустевшим комнатам, то и дело отбрасывая носком ботинка попадавшиеся на пути куски картона и упаковочной бумаги:
– Собственно, собирательство вообще дело темное. Ценности в нем относительны… И часто отрицают сами себя. Скажем, клочок бельевого полотна, сотканного во Франции накануне Великой революции, сам по себе ничего не стоит. Но если на этом куске сохранились следы крови, если это край простыни из ванны, где Шарлотта Корде зарезала Марата, его цена может сравняться со стоимостью эскиза Делакруа или Энгра. Не глупость ли это? Кусок грязной заскорузлой тряпки…
Остановившись и взглянув прямо в глаза неотступно сопровождавшей его женщине, Лыгин с нажимом спросил:
– Вы ведь меня понимаете? Понимаете, о чем я?
– Я сама часто об этом думаю, – с запинкой ответила Александра. – С вещами случаются такие странные перевоплощения! Другое дело – картины. Конечно, их тоже затрагивает этот глупый закон – чем старше, тем дороже. А художественная значимость для цены вторична. Но есть и бесспорные истины. Ватто – это всегда Ватто.
– С одним условием, – улыбнулся мужчина, – что на Ватто смотрит человек, а не шимпанзе. Для шимпанзе его картина – всего лишь кусок грязной тряпки. Вы, помнится, не раз спрашивали, не жаль ли мне расставаться с вещами, которые я собирал столько лет? Так вот, стоит мне к чему-то охладеть, и я превращаюсь в шимпанзе. Для меня уже ничего не имеет ни цены, ни красоты, ни смысла. Более того, я начинаю раздражаться, чувствую себя обманутым. Столько лет дрожать над собранием коробочек или чашечек и вдруг понять, что все это пыльный хлам… Согласитесь, лишнее доказательство того, что жизнь проходит впустую. Когда тебе за шестьдесят, такие пощечины переносятся все хуже и хуже.
– Так вы поэтому решили все распродать?
Александре показалось, что Лыгин собирается ответить, но его губы, уже приоткрывшиеся, снова плотно сжались. Теперь у него было прежнее лицо – отстраненное, замкнутое, будто покрытое коркой льда. Сощурившись, он уклончиво мотнул головой: