Догоняя правду - стр. 4
– Ты племянница моя, единокровная!
– Я догадалась давно, фотокарточку видела сестры твоей, с подписью. Ты для меня мать! Вы мои родители! Моим детям лучших бабушки с дедушкой и желать грех.
– Ну, будет тебе!
– Венера Степановна, а расскажите про фронт, вы же ветеран, а медали не носите! Почему?
– Так они больше, чем двадцати миллионов наших людей, всех, кто приближал Победу. Я не одна такая, мои медали – мой герой носит, вместе со своими. А мне они на сердце давят. Больно.
Из–под стола появилась русая головка, скатерть поползла вниз. Огромные серые глаза с янтарными капельками на радужке, в упор смотрели на Венеру, хлопая веером чёрных ресниц:
– Бабушка, если не родные, значит не любимые!
– А, ну, иди сюда, проказник, кто взрослые разговоры подслушивает? Мамино воспитание! – шикнула прабабка Венера.
– Мам, можно хоть сегодня дочь мою не трогать, – дама с медными кудрями нервно поправила цепь плетения имени железного рыцаря Отто. И жестом прогнала внука, который тут же исчез за дверью.
⠀ Мальчуган выбежал на улицу и на всю деревню закричал:
– А мы не родные, мы не родные!
– Ну что? Довольна? Балаган этот надо заканчивать, – человек в очках потёр лысину и рванул ворот рубашки, ослабив узел галстука.
⠀ Неожиданно, упираясь в стол дрожащими костистыми руками, поднялся дед Демир, сверкнул бельмом на единственном, когда–то карем, глазу. Недовольный гомон стих.
– Балаган устроили вы. Слова мать про каждого из вас плохого не сказала. Вас из тринадцати шесть осталось. Шесть бесхребетных бесчувственных людей. У матери туберкулёз костей. Всю жизнь мается. Под юбкой там не ноги у ней, коряги, а она работала. Софочке послать, Милочке, Егорушке, Русланчику. Никого не забыл? Память не та нынче, до всех переводы доходили, никого не обидели?
– Обидели, мне стыдиться нечего, первый и последний раз приехал, про завещание в лоб хочу спросить?
– А мне земли достались, гектаров десять, по случаю, ты документы справлял, и как корова языком слизала. Ни денег, ни документов. Смолчал я. Материны нервы дороже.
– Вы вот деньги считаете, дети мои, а не дослушали меня, – шёпотом, оттого казались слова Венеры, зловещими. Кровь, я вам скажу, водица. Любила я вас, как родных. Да вас любить не научила. Лишь бы выучились, думала, людьми стали. Бед бы не знали, – старушка хотела встать, побелели косточки под пергаментной кожей, дед подсобил жене, придержав за локоть. Расправила плечи, подняла голову, обнажив шрам на гусиной шее. – Хотите того, али нет, но россказ доведу до конца. В разгар тифа в Орске грянула беда смертельная, вой тот на Преображенской горе с мая 42–го баб да детишек до сего дня в ушах стоит. Проснулись мы от того, что вода о стены дома плескалась. Помню, снится мне ишо, плыву я на лодчонке по морю, я–то в лодчонке, гребу, гребу, а лодка не двигается. Во все стороны вдруг как закрутится. Тыща рук старых и детских лодку на дно тащат. И этот вой. Паводок был, не сравнится с тем, что в 30е то был. Урал затопил все припасы, и последние медикаменты. А трупы так и плыли по реке, так и плыли, синие, жуть.