Дочь лодочника - стр. 37

В двадцать один вернулся из Кореи, глухой на одно ухо. Приехал из-за инфаркта у отца. Миранда гадала, не думал ли он вообще остаться, жить в далекой стране и играть на гитаре на улицах, как какой-нибудь полуглухой чудак.

Из разбитого холодильника, который, благодаря Риддлу, больше не будет работать, Миранда достала полудюжину пенопластовых контейнеров с червями. Она вынесла их на опушку и отпустила, вывалив каждый на землю и оставив червей самостоятельно искать свою судьбу среди грязи и листьев.

Затем вернулась в магазин, вставила сетку от мух на место, пообещав себе, что сломанную раму починит позже. Теперь ей хотелось только избавиться от этой одежды, от запаха крови. Поднявшись по лестнице, Миранда зашла в ванную, которая располагалась между хозяйской и ее детской спальней. Села на край чугунной ванны и включила воду, пока не полилась горячая. Закрыла пробку, чтобы наполнилась вода. Сняла рубашку, стряхнула джинсы и белье, погрузилась в ванну, чтобы грязь на шее и вокруг ушей размякла и отстала и вся мерзость этого дня и вечера растворилась. Миранда сунула большой палец ноги в капающий кран и смотрела, как вода обтекает его. На ноге у нее виднелись мозоли, пятки были толстые и белые. На голенях красовались царапины. Она накрыла лицо влажным полотенцем и сползла в воду. И прежде чем та стала остывать, Миранда уснула.

Был уже девятый час, когда она завернулась в тяжелый отцовский халат, отправилась на кухню и там, стоя перед раковиной, съела бутерброд с сыром. Очутившись затем в гостиной, взяла с книжной полки рядом с «Виктролой», проигрывателем, тонкий семейный фотоальбом и отцовский армейский. Принесла их в хозяйскую спальню, где легла на бок поверх одеяла и пролистала каждый от корки до корки. Что искала, она сама не знала – наверное, какое-нибудь укрытие от дурных воспоминаний этого дня. Плавный переход к нескольким часам сна без сновидений перед предстоящим делом.

Сперва в альбоме шли фотографии семьи Крабтри: со страниц цвета сепии на нее смотрели суровые лица мужчин и женщин в подтяжках и домашних платьях. Она не знала о них ничего, кроме имен и дат, записанных рядом с фотографиями карандашом, аккуратным, изящным почерком матери. В воображении Миранды они представали актерами, у которых были тяжелые, полные горестей жизни, очень похожие на ее, и это почему-то приносило ей утешение – что ее родные претерпевали муки на этой земле. Она долистала до школьной фотографии Коры, где та прижимала книжки к свитеру, стоя рядом с трактором «Форд», потом до свадебного фото Коры и Хирама: они стояли в освещенной свечами церквушке, где поженились, и у отца еще были длинные волосы. Потом, ближе к концу альбома – фотография Миранды и Коры, единственная, насколько она знала, сделанная за считаные месяцы перед смертью матери: четырехлетняя Миранда стояла в конце пирса в детском комбинезоне и ковбойской рубашке, с закатанными по локоть рукавами. В одной руке она держала ручку тростниковой удочки, которая лежала на пирсе. Она не улыбалась, только щурилась утреннему солнцу. Кора наклонялась к ней, в бриджах, кедах и с затянутыми в красную бандану волосами. Рядом стояло ведро с мелкой рыбешкой. Миранда хотела бы помнить то, чего не могла: сладкие запахи жимолости и навоза, и карпа, выброшенного среди камней. Птиц, клюющих мясо. Влажное шлепанье рыбок в намете. Прикосновение материнских волос к ее щеке, когда та наклонилась, чтобы терпеливо показать ей, как всадить крючок в мокрый кукольный глаз наживки.