Дневники - стр. 57

Никто не сомневается, что будет революция. Никто не знает, какая и когда она будет, и – неужели ли? – никто не думает об этом. Оцепенели.

Заботит, что нечего есть, негде жить, но тоже заботит полутупо, оцепенело.

Против самых невероятных, даже не дерзких, а именно невероятных шагов правительства нет возмущения, даже нет удивления. Спокойствие… отчаянья. Право, не знаю.

Очень «притайно». Дышит ли тайной?

Может быть, да, может быть, нет. Мы в полосе штиля. Низкие, аспидные тучи.

Единственно, что написано о войне, – это потрясающие литании Шарля Пеги, французского поэта, убитого на Марне. Вот что я принимаю, ни на линию не сдвигаясь с моего бесповоротного и цельного отрицания идеи войны.

Эти литании были написаны за два года до войны. Таков гений.

Не заставить ли себя нарисовать жанровую картинку из современной (вориной) жизни? Уж очень банально, ибо воры – все. Все тащут, кто сколько захватит, от миллиона до рубля. Ниже брезгают, да есть ли ниже? Наш рубль стоит копейку.

7 октября

Два дня идет мокрый снег. Вокруг – полнейшая пришибленность. Даже столп серединных упований, твердокаменный Милюков, – «сдал»: уже не хочет и созыва Думы теперь – поздно, мол.

Да новый наш министр-шалунишка Протопопов и не будет созывать. К Протопопову я вернусь (стоит!), а пока скажу лишь, что он на министерском кресле – этот символ и знак: все поздно, все невменяемы.

Дела на войне – никто их не может изъяснить. Никто их не понимает.

Аспидные тучи стали еще аспиднее – если можно.

16 октября

Все по-прежнему. На войне германцы взялись за Румынию – плотно. У нас, конечно, нехватка патронов. В тылу – нехватка решительно всего. Карточный сахар.

Говорят о московских беспорядках. Но все как-то… неважно для всех.

Дм. С. ставит свою пьесу на Александринке. Тоже не важно.

Но не будем вдаваться в «настроения». Фактики любопытнее.

Протопопов захлебнулся от счастья быть министром (и это бывший лидер знаменитого думского блока!). Не вылезает из жандармского мундира (который со времен Плеве, тоже любителя, висел на гвоздике) – и вообще абсолютно неприличен.

Штюрмер выпустил Сухомлинова (история, оцени!). Царь не любил «белого дядю» Горемыкина; кажется, он надоедал ему с докладами. Да, впрочем, – кого он любит? Родзянку «органически не выносит»; от одной его походки у «шармера» «голова начинает болеть» и он «ни на что не согласен».

С «дядей» приходилось мучиться, – кем заменить? Гришка, свалив Хвостова, которого после идиотской охранническо-сплетнической истории, будто Хвостов убить его собирался, иначе не называл, как «убивцем», – верный Гришка опять помог: