Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей - стр. 28
Вернулся он уже через четыре дня, усталый и какой-то всклокоченный, что немудрено, последний раз в соседний город курион выбирался четыре года назад, после памятного многим наводнения. Хотя его рассказ, тоже мной занесенный на бумагу (негласно мы стали вести летопись событий города, прерванную во времена Юлиана), показался весьма примечательным.
Евсевий пробыл всего день у соседей, узнав главное – те тоже не платили налоги и не собираются их отдавать, ежели мытари прибудут. Урожай в этом году обещался невеликий, надо экономить. Впрочем, если прибудет воинство…
Узнав о поселенцах-гуннах, тамошний голова пожалел Евсевия, это как заноза под кожей, пока не гниет, не напоминает. У соседей такой не имелось, а вот численность гарнизона позволяла и бахвалиться своей независимостью, хотя некоторые готы собирались уходить на большую войну. Этому обещанию можно поверить – у императора не останется иного выхода. Кем он будет воевать с огромным готским воинством? Гуннами? А согласятся ли те снова вступать в кровопролитье за чужие устремления? Да, гунны часто бивали готов, они сильнее на поле брани и умнее в переговорах, но за чванство Гонория никто сражаться не станет.
Пересказывая все это, курион не мог не заметить еще одной разницы меж нашими поселениями.
«У них даже фонтаны сохранились, один большой, теперь именуемый „Слава Посейдона“, в самом центре города. У них горожане богаче и живут, ни на кого не оглядываясь. И еще, – он наклонился ко мне, велев ничего больше не писать: – У них не верят больше в божественную троицу, даже в сына-пророка, как когда-то раньше».
«А в кого же тогда?», – спросил я. Евсевий хмыкнул.
«В серп, естественно», – ответил он.
Шестой день перед календами июля (26 июня)
Начало лета выдалось скверным, дожди зарядили с конца мая и почти не прекращались. Урожай гнил на корню, огурцы не успевали вырасти, желтея и чернея, яблоки червивели зелеными. Да и пшеница вся полегла под тяжелыми ливнями. Отец Клементий служил обедни с утра до ночи, но пользы от них не виделось. И без Септимия складывалось ощущение, будто небеса нас прокляли. Может, старания попа этому поспособствовали.
Септимий, конечно, не остался безучастен. Но его не просто слушали, к нему присоединялись. Люди смотрели на небо, на духоту, дни стояли очень жаркими, а бездвижные тучи то и дело проливались дождем. Никто не мог понять, откуда берется столько влаги. Пеняли на чуждых богов и переставая им молиться, пытались найти спасение в богах прежних, чуть не написал старых.
Признаться, я сам, прежде почитавший себя человеком разумным, начал вдаваться в религиозный мистицизм, порой заставал себя за безучастной молитвой то Сатурну, то Минерве, когда гложущие воспоминания воскрешали образ Энея. А то и Салюте, когда размышлял о превратностях собственной судьбы. Я не знал, как правильно им молиться, ибо не был обучен, но старался, надеясь, что чистотой и прилежанием заслужу благосклонность.