Дань саламандре - стр. 35
По окончании вводной лекции Василиса Петровна пошла показывать мне территорию.
На ней, в три ряда по периметру, были складированы деревянные ящики, все одинаковые – если не считать надписей интимного содержания, тоже, впрочем, одинаковых. В углу, меж окурков, валялся труп собаки – плоский, точно ржавый, в предпоследней стадии бесследного слияния с природой. «Снасиловали, виш», – злорадно, словно подловив с поличным, прокомментировала Василиса Петровна. «А почему не уберут?» – Я старалась не заикаться. «На майски-та и снасиловали», – с особым старанием, словно помогая следствию, уточнила Василиса Петровна. «А почему же...» – «Не, уру! На День зашшыты дятей. Йим Тамарочка наша Николавна, бывало, хрит: штоп у мине тут, хрит, блядишшы ваши ня лёживали! У служебном помешшении, хрит, блядишш ваших разводить – ня дам! ня дам!! ня дам!!. Кулаком – по столешнице-та... Ну, дак они, вишь...»
Наступила пауза, какую обычно делает лектор, чтобы аудитория лучше усвоила материал. «А почему же не похоронят?» – спросила я (вовсе не из пытливости, а исключительно из самолюбия). «Каво? – изумилась, в свою очередь, Василиса Петровна. Она вдруг быстро-быстро потерла заскорузлой подошвой по мерзлой, словно убитой, земле, потом с неожиданной ловкостью нагнулась – и поднесла к своему бульбообразному двудырчатому отростку крышку от винной бутылки. – Тьфу, блять, матерь йихну во се дыры! Етта вить они нарооошно народ дразнют, штоп на пятак схожа было! Етта вить они спицально над народом-та измываюцца! А поди копни йих – дак, нябось, усе, блять, йауреи! Усе! А хто ш ишшо? Усе, как один! Етта вить йауреи такия товары налаживають, штоп народу обидна! Дескать: вота вам, получитя – ня пятак, дак хер кобелячий!.. а копни йих как следоват, дак...» – «А куда здесь в уборную?» – нарочито грубо, т. е. имитируя «решительность», перебила я. (При этом, конечно, презирая себя за всё сразу.) «Ежели посикать припрёт, дак ета везде можна, тока штоп у подсобке ня видывали, а то опосля ничё не докажеш. У тя муж-то – йе?» – завершила она без перехода, но пируэт ее мысли был мне понятен. Я на всякий случай кивнула: йе. «А если припрёт за большое, дак думый сама. Которыи чесныи, терпют, а которыи нет – от тута и наваливають. Ихде стоять, там и наваливають... Народец вопшше-та – уххх, сволочнооой!» – философски заключила Василиса Петровна. (Возле собачьего трупа я как раз отчетливо увидела продукты жизнедеятельности «нечестных».)
«А в ящиках – что?» – вновь проявила я фальшивый интерес к окружающему. «Чивооо?! – изумилась вохровская дуэнья. – У яшшыках? У етих?!» – Она даже остановилась, чтобы лучше меня разглядеть. Увлекшись, Василиса Петровна насквозь продырявила мою голову двумя своими сверлами – тупыми и ржавыми от водяры, зато обильно смазанными маслом зоологического антагонизма. (Так в исторических фильмах про опереточных колхозников экстрасенсорное чувство вовремя подсказывает справедливому экспроприатору, что перед ним никакой не «товарищ», как простодушно полагал он мгновенье назад, а масон, оккультист и международный вражина: владелец двух кур.) «Ты ш от Люськи-хрузинки? Так ли?! – Василиса Петровна сощурилась, нацелив на меня теперь два грязноватых лезвия. Я мелко закивала и, конечно, с готовностью заулыбалась – наверное, так же вела бы себя заматерелая гейша на осточертевшей ей чайной церемонии. – Ну и хрена ш ты тада... – уже миролюбиво проворчала она, – хрена ш ты тада выёживаисси...»