Дама чужого сердца - стр. 30

– Есть странное обстоятельство, которое я не могу для себья обьяснить. Я говорила мадам, но она не поняла или не придала этому значения. Игрушка, расписная, для звуков, как это… – она забыла слово и, сложив губы дудочкой, негромко свистнула.

– Свистулька? – осторожно подсказал полицейский.

– Верно, свистулька. Яркая, синяя, с узором. Митья ее разбил, она распалась на части, я точно видела это, горничная убирала. И вдруг потом я опьять вижу эту свистульку у Мити. Он играл ею. Она была целая. Он свистел целый день! Я спросила мадам – купили новую? Она была занята, писала, сердилась, не поняла, замахала рукой. Не мешай с ерундой, Эмма!

– Эмма?

– Эмма – это я, – сдержанно пояснила мисс Томпсон. – Эмма Томпсон.

– А по батюшке вас как? Как на русский манер называть?

– Моего отца звали Джон, – гувернантка недоумевала. За все годы, которые она провела в холодной и дикой стране, ей первый раз задавали подобные вопросы.

– Вы не удивляйтесь, сударыня. Я не из праздного любопытства спрашиваю, – Сердюков чуть улыбнулся. – Просто я вижу у вас наблюдательность и ум. Я подозреваю, что вы еще сможете мне помочь, и мне бы хотелось обращаться к вам принятым у нас образом.

Гувернантка зарделась от смущения и удовольствия. Опять же никто еще не замечал в ней ничего, кроме усердия в воспитании хозяйских отпрысков.

– Итак, стало быть, Эмма Ивановна, синяя свистулька! Можете ли вы мне ее принести? Пусть только доктор оботрет ее чем-нибудь от заразы!

Через полчаса, уже сидя в извозчике, следователь долго вертел в руках, затянутых в перчатки, обыкновенную детскую расписную свистульку. Рассмотрел ее и так и эдак, чуть было не поднес ко рту, да вовремя опомнился.

Юлия Соломоновна пребывала в своей спальне. Хотя уже прошла неделя с похорон, она почти не спускала ног с постели. Рядом с нею, голова к голове, лежала Сусанна, которую так напугала смерть обоих братьев, что она не могла оставить мать ни на миг. Каждый день, точно по заведенному порядку, приходили навестить все близкие. Из Швейцарии срочной телеграммой вызвали Раису Федоровну. Соломон Евсеевич забегает по дороге в издательство, сидит, вздыхает, держит дочь за руку, гладит внучку по белокурой головке. Фаина приходит отдельно, долго нежно воркует, плачет, опять воркует. Неизменный Эмиль Эмильевич, с кулечком, букетиком, корзиночкой. И тоже что-то шепчет, гладит руку, голову и Юлии, и Сусанне, ахает, охает. И даже лежит рядом поверх одеяла, уткнув нос в плечо злосчастной Юлии.

Крупенин дождался, пока поток родни иссякнет, и тихо вошел к жене, вошел и сел на край постели. Она не повернулась, его злые слова медным колоколом бились в ее голове.