Цвет винограда. Юлия Оболенская и Константин Кандауров - стр. 31
Патриотические порывы захватили многих, но за ними порой скрывалась попытка заглушить личные драмы и переживания. В напряженной ситуации треугольника и Анна Владимировна, и Юлия Леонидовна если не рассматривали, то героически примеряли на себя платье сестры милосердия. «…Я решила идти в сестры милосердия, – к ужасу своего адресата пишет Оболенская. – Не бывать мне женой и матерью – буду хоть сестрой»[70]. Однако усилия Константина Васильевича, а точнее его бессилие, проявившееся болезненной нервной экземой, привели к тому, что ситуация замерла в своей неопределенности то ли примирения, то ли данности. Анна Владимировна, настояв на годичном моратории в отношениях супруга с Оболенской, тем не менее предлагает… совместное проживание в одной квартире, что кажется вполне приемлемым и Кандаурову. Такой вариант будет опробован, но позже и без особенного успеха. Юлия Леонидовна пишет о том, что она повела себя как мать из притчи о Соломоновом суде, не желавшая, чтобы резали ее ребенка, – уступила, добавляя, что роль Соломона отчасти исполняли друзья: Богаевские, Волошины, Толстой.
В переписке непосредственные отклики на большие и малые события лета 1914 – начала 1915 годов представляют эмоциональное многоголосие и придают документальной хронике выразительные черты – реальности и почти литературного сюжета.
Моя дорогая! Сегодня получил твое письмо, спешу тебе ответить, но не знаю, дойдет ли это письмо. Начну с дороги: сел в Феодосии, почти рыдал, на другой день тоже и только теперь пришел в себя.
Сегодня узнал от Алеши ужасную вещь, т. е. что Кузьмина-Караваева, приехав из Анапы, спросила: «Что случилось с Ан<ной> Влад<имировной>? Как уже умерла и больше не живет – на ней печать смерти…» Это ужасно! Я в ужасе от грядущего дня. ‹…› Мне отказывают в помощи как пострадавшему от пожара, и потому я снял маленькую, но уютную квартиру. Все, что я пишу, то пишу с верой в твой разум и в твое спокойствие. Надеюсь, что ты будешь бодра и не будешь за меня бояться. Что у нас делается в Москве – описать не могу. Толстой едет военным корреспондентом в северную армию от «Русских ведомостей». Опять наша переписка будет страдать неровностью, но думаю, что потом наладим, когда пройдет первый вал военной тревоги. Мы на краю крупных событий внутри России и в Европе ‹…›. В окопах слышна Марсельеза, а потом – спаси, Господи, люди твоя. ‹…› Толстой тебе кланяется и просит расцеловать ручки. ‹…›[71]