Чужое зверье - стр. 3

Хотя фильтрационный лагерь официально не считался тюрьмой, но всем вокруг, в том числе и бывшим узникам, было понятно: они не герои сражений, не жертвы фашистов, а подозреваемые, в которых оперуполномоченные СМЕРШ пытаются распознать немецкого диверсанта.

Только у начинающего смершевца Алексея Савельева никак не получалось распознать в измученных людях предателей.

Ведь, будучи курсантом школы милиции, он видел на практике настоящих преступников, присутствовал при допросах. То были наглые урки, бравировавшие своими преступлениями, отвязанные бандиты, жестокие и грубые. Сейчас же перед ним каждый день едва сидели от боли и усталости, дрожали от унижения и несправедливости люди, которым не повезло попасть в плен. Обычные, изведенные голодом, пытками в немецких лагерях и тюрьмах, а теперь затравленные недоверием и бесконечными подозрениями.

Поэтому уже через неделю Алексей не мог поднять глаза на людей, которых ему приходилось допрашивать. При виде мужских слез, шрамов и рубцов, покрывавших их тела, от криков, полных отчаяния, ему становилось невыносимо тоскливо на своей новой службе в рядах СМЕРШ. А их рассказы про плен, про истязания и зверства в лагерях каждый раз вызывали у парня содрогание и ненависть к фашистам.

«Сам момент, как я попал в плен, я не помню. После прицельного огня я поднял в атаку своих бойцов, мы шли цепью. Как вдруг стало темно, и я слышал только звон, очень сильный звон в ушах. Потом помню, как упал от удара взрывной волны. Она меня уронила на землю – как течение, сбила с ног. По нам, наверное, ударила внезапно немецкая артиллерия. Точно не скажу, потому что ничего не видел и не слышал какое-то время. Меня оглушило. Помню, пытался опереться на что-нибудь, подняться на ноги, а руки как чужие – скребут по земле, но я не понимаю, как с ними управиться, они меня не слушаются. Меня контузило, почти сутки я ничего не слышал, может быть, больше. Воспоминание о том времени осталось в памяти какими-то урывками. С поля меня волокли под руки немцы, обшарили одежду, забрали оружие, а потом затолкали в грузовик с другими пленными. Офицеров держали отдельно, там почти все были ранены. Людей было так много, что никто не мог лечь, все стояли. Меня зажало между соседями, было очень трудно дышать, пахло кровью, сильно пахло.

Утром, когда грузовик остановился и нам приказали построиться, больше половины пленных уже были мертвы. Кто-то от ран истек кровью, а кто-то просто задохнулся от тесноты. Того, кто не смог встать в строй, обессилевших, тяжелораненых, там же, на месте, на наших глазах добивали. Их не расстреливали, просто били в затылок тяжелым гаечным ключом – экономили патроны. Я тогда смог встать. С пятого раза или шестого, я вставал и падал, снова вставал. Немецкий солдат занес надо мной ключ, но кто-то из толпы пленных подал мне руку, помог – и я удержался на ногах.