Чудовище - стр. 4

Слуги не любили ее, но, в общем-то, искренне жалели, как жалеют калек и безумцев: хрупкая сиротка, болевшая каждую весну, была тихой и незлой, она не кричала, топая ножкой, как иные девицы, она больше молчала, чем требовала, а главное – бедная девочка была ни капли не похожа на мать. Портрет матери, портрет прекрасного чудовища, восхитительный портрет, написанный мастером из столицы, приближенным к королю, висел в парадной гостиной. Я чувствовала себя неуютно под зеленым взором, следящим за мной с холста. Маленькое чудовище не вызывало и тени того восхищения, с которым гости смотрели на портрет, и это добавляло щепотку к и без того огромной жалости слуг.

Животные и птицы, напротив, души в ней не чаяли, щенки виляли хвостами, кошки ластились и прыгали на колени, стоило ей поманить, и канарейки, запертые в клетках, – мой лорд купил каждой девочке желтую птичку, когда был в столице, – канарейки садились к ней на руки и плечи и не улетали.

Я приходила со спицей в руке к ней в спальню, я добавляла особые травы в молоко, которое давала ей на ночь, и врала, что они нужны для того, чтобы поправить здоровье. Я расставляла в саду ловушки, которые заставили бы ее выйти к пруду или старым колодцам. Каждый раз что-то мешало мне совершить задуманное. То ли жалость к этой бедняжке, то ли чувство странной нежности, возникающее у всех матерей даже к чужим детям, особенно к калечным и хрупким, – что-то такое останавливало мою руку, заставляло неловко уронить чашку, чтобы отравленное молоко выплеснулось на пол, ослабить узел чар, в которые она попалась, гуляя по саду.

Может быть, это была всего лишь верность моему лорду и моя любовь к нему, и лишь потому я не могла уничтожить то единственное, что было ему действительно дорого.

***

Я надела вдовью вуаль во второй раз в жизни через два года после свадьбы.

Скорбь сожрала моего лорда, выпила его жизнь и силы, иссушила его тело, превратив сначала в бледную тень самого себя, а потом – в сутулое, исхудавшее, выцветшее подобие человека. Он угасал медленно, будто бы сдался, когда увидел, что его дом и его дочь в надежных руках.

Я делала все, что могла и не могла, чтобы спасти его, но этого было недостаточно: ни травы, ни заговоры, ни жертва, принесенная тайком ото всех, не помогли ему.

Если бы любовь могла исцелять, как в сказках, я отдала бы свое сердце, чтобы мой лорд жил, но вынь я кровавый комок плоти из груди – это бы убило меня и не спасло моего возлюбленного. Теперь я знала: он был обречен с той поры, когда чудовище улыбнулось ему.

Я замолчала, когда поняла, что моего лорда не спасти, и молчала еще долго: у его постели, держа бледную, как бумага, когда-то сильную и теплую руку, я молчала, когда в доме были толпы людей и когда первые комья земли упали на крышку гроба, я молчала, когда осталась одна со своей печалью, я молчала, обнимая на ночь дочерей – всех троих дочерей, потому что по завещанию моего лорда я должна была заботиться о блеклой дочери его чудовища так же, как заботилась о своих девочках.