Чудеса и Чудовища - стр. 16
Приключений и признания я жаждал всегда, даже в босоногом детстве. Сидя у давно не мытого окна, разглядывая прохожих сквозь толстый слой налипшей на стекло грязи, я чувствовал, что меня ждёт иная судьба. Вернее, надеялся на это.
Что пугало меня больше всего? Перспектива сгинуть в ненасытной пасти индустриализации, умереть от рака лёгких, работая в шахте, или превратиться в «скрюченного человека» – так моя мать называла работников заводов, которые целыми днями стояли у станков.
Но больше всего, вне всяких сомнений, меня пугала возможность превратиться в собственного отца.
Я всегда принадлежал к породе тех несчастных, которые отрицают существование Всевышнего, и единственным поводом верить в существование Ада для меня была надежда, что рано или поздно в него попадёт мой отец.
К побоям я привык, как привык вздрагивать каждый раз, когда его шаги звучали на лестнице. Психика ребёнка необычайно гибкая – иногда мне казалось, что всё вокруг всего лишь игра, что мне просто нужно найти ключ от волшебной двери и тогда я окажусь в чудесном месте, может быть даже в Англии!
Но каждое утро я просыпался, шёл к окну и видел серую улицу опостылевшего Сливена.
Ели мы в ту пору одну картошку. Серьёзно, одну только проклятую картошку. У нас не было денег даже хлеб, не говоря уже о масле. Яйца на нашем столе появлялись исключительно на Пасху, но трогать их строго запрещалось. Крашеное яйцо, как лакомство, мать давала мне всю следующую неделю – каждый день по половинке.
Мой быт был убогим, но привычным – школа, в которой я получал тумаки за то, что был одет беднее всех, отец, находивший деньги на алкоголь, но не на еду, и потерявшая всякую надежду мать, похожая на тень человека.
Однажды, перед самым побегом, я в ярости вырвал бутылку из отцовских пальцев и спросил, вложив в вопрос весь яд, что копился во мне тринадцать лет:
– Почему ты каждый вечер приносишь домой это гадкое пойло, но никогда не возвращаешься с едой?!
На что мой отец, человек обычно немногословный, поднял на меня осоловевшие глаза и глубокомысленно изрёк:
– Потому что на хлеб деньги просить стыдно.
Помню только, что я опешил, замер, как вмёрзшая в лёд рыба. Стоял, смотрел как он сползает по обивке потрёпанного зелёного кресла на пол, забываясь тяжёлым сном.
Ему стыдно. Ему было стыдно!
Не знаю, почему я не расхохотался ему в лицо.
Он не стыдился ходить в перешитой одежде, которую мы брали в Красном Кресте, не стыдился колотить жену и сына, не стыдился засыпать пьяным под заборами, не стыдился, когда его приводили домой полицейские, не стыдился своей неспособности обеспечить семью, но ему было стыдно просить денег на хлеб! Будто люди и так не видели, в каком плачевном состоянии мы находимся!