Черта - стр. 35
– Записал, мой адмирал.
– Хорошо, иди.
Пигафетта поспешил спуститься с бака на среднюю палубу, оттуда в два приема поднялся на корму, ступая твердо и прямо по смиренному настилу, не испытывая нужды хвататься за снасти и искать поддержки у любезных частей корпуса и перил. Но вот что странно – на всем пути он не встретил ни одного человека, даже рулевой отсутствовал. Штурвал невозмутимо повиливал, слегка заваливаясь то влево, то вправо, будто кто невидимый поигрывал с ним в свое удовольствие. Он обошел трюмы – никого. Ни живых, ни мертвых. Корабль будто покинули, но приведя его при этом в полную боевую готовность. И тогда он понял, что все уже давно свершилось, что оставшиеся в живых возвратились домой, а “Тринидад” со своим капитаном вернулся сюда, в эту счастливую, как детский восторг пору предчувствия вечной славы, когда хромой адмирал, гремя связкой ключей, врученной ему Временем, готовился открыть двери будущего; когда их баюкал на своей груди великий, неведомый океан, и две бездны, воздушная и водная не желали их отпускать, как не желает отпускать публика полюбившихся исполнителей. Время любит якшаться с отчаянными храбрецами, награждая их за это бессмертием посмертно.
Живые же привезли с собой Потерянный день, за что вместо наград были объявлены вероотступниками, пока вмешательство времени не вернуло их в лоно церкви и в объятия благодарных соотечественников.
“Я же привез бесценные свидетельства того, что перевидали и перетерпели мы в долгом и опасном плаванье, чем вернул моему Адмиралу честное имя и заслуженную славу”.
Антонио Пигафетта встал к штурвалу и возложил на него руки. Колесо мелко подрагивало. Где-то далеко, а может близко, на земле ли, на небе срывались капли, кипели звезды, истекала молоком набухшая грудь, взрывались вулканы и галактики, катились в долину камни, рассеивались туманы и туманности, кричали раненные, сдирали кожу с животных, пытали невиновных, вспахивали землю, разламывали хлеб, возносились с креста – сплетались, свивались, струились к нему сигналами из Магелланова облака, спеша, отставая и складываясь в путешествие за большой золотой медалью Славы – Потерянным Временем…
8
Мой дорогой, мой незабвенный, мой возлюбленный! Это не галлюцинации, это я, я – твоя Лиза, твоя Лизунья, твоя Элоиза, твоя Альфа-Бета-Вета, твоя Веточка! Это я, мой бог, я – твоя клятва! В ней пыл брюнетки, узор виньетки, соблазн конфетки, ум сердцеведки. Тоскует редко, смеется едко, злословит метко, моя ты Ветка! Я тебя чувствую, я тебя слышу, я стыну и умираю без тебя, мой единственный, мой горячо любимый, мой недоступный небесный журавлик! Два года искала я пристанища в твоих снах, два года будоражила твою память и была тенью твоих мыслей, а потом потеряла тебя, как мне казалось, навеки. Мой драгоценный, мой мужественный, отверженный мой, я скорблю по твоему уходу! Ты не должен был так рано уходить! Сорок восемь – это зрелость, это пора всезнайства, творческого цветения и завистливого признания! Зачем ты подвел черту, на кого оставил осиротевшую музу?!