Черная рукопись - стр. 11
После этих слов меня уже не волновали ни святость покоя усопших, ни сокрушающая сердце тишина могил, ни элементарные приличия. К своему стыду я сорвался и, дернув Зыменова за рукав, развернул этого хама и безбожника лицом, после чего попытался ударить.
Но Зыменов оказался тем еще ловкачом: умело сместившись с линии атаки, он пропустил меня мимо. А когда я обернулся, уже сидел на чьей-то гробовой плите, свесив ноги и держа в руках развернутую книгу в мерзком болотно-зеленом переплете.
Ту самую, обо мне.
И начал читать.
А по мере того, как он, искусно меняя интонации, голос, манеру жестикулировать и с каждой секундой глубже окунаясь в роли, озвучивал свой лживый текст, кладбищенская земля и пространство над ней все гуще и гуще темнели под напором хмурых грозовых облаков, плывущих в вышине.
Меня будто загипнотизировали: не шевелясь, я слушал переменчивый голос Зыменова и безотрывно наблюдал за его актерской игрой, видя вроде бы только его, но вместе с тем, кажется, и все то, что он описывает. Из оцепенения меня вывела одна наиболее непристойная и скверная сцена, которую он отыгрывал. Возмущенный ее гадкой натуралистичностью, я снова ощутил непреодолимое желание дать в морду этому проходимцу и решительно двинулся вперед с этой целью.
Но тут раскат грома разорвал пространство, и молния ударила по уродливому высохшему дереву, ветви которого склонялись надо мной, после чего одна из них, дымясь, рухнула на моем пути, будто предостерегая от следующего шага.
– Не иди, – сказал Зыменов, и голос его звучал загробно, – а слушай. Слушай.
Продолжая восседать на гробовой плите, он возобновил чтение книги, а я, опять замерев на месте, – ее слушание.
Не знаю, сколько продлился этот спектакль на гробах, но, когда я задумался над временем, уже смеркалось. Вместе с тем, меня вдруг охватила непреодолимая тяга ко сну, а голос Зыменова в тот момент как раз звучал тягуче и усыпляюще.
Я не помню, как засыпал. Помню лишь, что проснулся окоченевшим, лежа на сырой земле, в подготовленной для чьего-то погребения могиле. Сверху, с поверхности, на меня глядела синь рассветного неба и головы людей. А также доносился их возмущенный ропот.
– Петр Ионович, не кричите.
– Да что не кричите? Пусть поднимается!
Торопливо (насколько мне позволяло окоченение) я, вонзаясь пальцами в землю, выбрался наружу и, выпрямившись, увидел перед собой процессию: гроб, внутри которого лежал покойник, и с дюжину ругающих меня людей, траурно одетых.
Сказать, что мне было стыдно, и я провинился, значило бы сильно преуменьшить и стыд, и степень вины. Любые мои извинения в тот момент были бы ничтожными и никак не исправили бы случившегося. Но все же, как мог, я их дал, что ситуацию лишь обострило.