Черная гончая смерти (и еще 12 жутких рассказов) - стр. 22

Фэмингс лежал мертвым на полу. Его молодое и прекрасное лицо сморщилось, как сушеный инжир, а длинные черные волосы поседели. Позднее доктор, делавший вскрытие, сообщил, что Фэмингс был буквально раздавлен с невероятной, нечеловеческой силой, словно попал под гидравлический пресс.

Или был задушен гигантской змеей.

С первого взгляда на Сенекосу, шамана и колдуна, я понял, что этому человеку не стоит доверять. Даже я, не так давно приехавший на Восточное побережье, и еще не знакомый со всеми африканскими традициями, сразу распознал в нем подозрительного типа. Возможно, мне, уроженцу штата Вирджиния, мешали расовые предрассудки, впитанные с молоком матери, но этот чернокожий вызывал особенную антипатию.

Сенекоса был долговязым и худощавым, но при этом удивительно мускулистым. Черты его лица – высокий выпуклый лоб, прямой нос и тонкие губы – больше подходили берберу, но волосы шамана были такими же курчавыми, как у бушменов, а кожа – чернее, чем у масаи. Вероятнее всего, он пришел из другого племени, но заслужил уважение местных охотников и стал для них непререкаемым авторитетом. Я часто наблюдал, как шаман идет по высокой траве, а дюжина диких масаи шагает за ним, на почтительном расстоянии, нервно потрясая копьями и злобно глядя по сторонам. Такие проткнут любого, кто придется не по душе Сенекосе. Его манеры были вежливыми, и даже почтительными, но в каждом слове и жесте таилась скрытая насмешка.

Нет, он мне не нравился. В первый же день я заявил об этом Людвигу, дальнему родственнику, десятиюродному брату или что-то в этом духе, на ранчо которого я и поселился. Тот лишь усмехнулся в свою седую бороду и сказал:

– Все племя боится шамана, это правда. Но для белых он настоящий друг, да.

Людвиг много лет прожил на Восточном побережье, знал наперечет все местные племена, обычаи и ритуалы африканцев, нанимал чернокожих, чтобы отгоняли диких зверей от ранчо. Но на все сто процентов он африканцам не доверял. Дом, амбары и коровники обнесли частоколом, который идеально подходил для защиты от нападения. В случае восстания дикарей все стада загоняли внутрь за считанные минуты.

Людвиг очень гордился своими коровами.

– Допустим, сейчас у меня тысяча голов, – говорил он возбужденно, – так и посчитаем: одна тысяча. Но через пять лет, ах! Десять тысяч. Десять! Одна тысяча – это хорошее начало, но это только начало, да.

Он любил пасти своих коров, ездил верхом на лошади и отдавал приказы направо и налево. «Этих гоните туда». «Этих гоните сюда». В такие минуты лицо Людвига сияло от восторга, и я старался не мешать ему. Убегал в степь. О, эти африканские степи! Я любил проехаться до самого горизонта, в одиночку или в сопровождении оруженосца, который таскал винтовку. Стрелял я, надо признаться, отвратительно, с трех шагов и в слона бы не попал. Кроме того, мне не нравилось убивать зверей. Антилопа выпрыгивала из кустов и грациозными скачками уносилась прочь, а я замирал в седле, любуясь гибкой фигурой и трепещущей красотой этого существа, не обращая внимания на мальчишку, протягивающего мне ружье. На третий день оруженосец стал догадываться, что мы ездим в степь не за добычей, и позволил себе презрительно прокомментировать это: