Человек рождающий. История родильной культуры в России Нового времени - стр. 11

История медицины конца XX века неуклонно смещала внимание и акценты с врачей на пациенток. Побужденные М. Фуко, ученые стали свободней вовлекать в свои исследования источники медицинского характера: отчеты медицинских обществ, истории болезней, научно-популярные книги по медицине, современные описываемым событиям, женские дневники и письма, на страницах которых женщины прошлого описывали свой опыт разрешения от бремени. Феминистски ориентированные авторы пытались увязать перемены, происходившие в женских телесных практиках (беременность, роды, грудное вскармливание), с изменением гендерного контракта и всей гендерной системы общества. Вот почему некоторым из авторов так важно было не просто реконструировать детали давно забытых ритуалов, но (как это призывала сделать Дж. Левитт, возглавившая к тому времени AAHM – Американскую ассоциации истории медицины) вписать историю детородных практик в историю повседневности и через них – в обычные исторические исследования[25].

На примере изучения истории родовспоможения и медикализации этого процесса стало возможным изучение механизмов социального контроля – процесса перехода контроля над родами от женской части общества к мужчинам-врачам, которые не могли ни толком прочувствовать все этапы этого биологического действа, ни оказать действенную психологическую помощь. Исследователь связывала историю медикализации родовспоможения, утверждение технократической модели родов не столько с прогрессом науки и технологий, сколько с господствовавшей патриархатной системой, которая (несмотря на все успехи женской эмансипации в политической и социальных сферах) не только не думала сдавать позиции, но и вытесняла женский опыт и знания из сферы наблюдения за женским репродуктивным здоровьем. Такой подход к истории науки был абсолютно новым, как и желание Дж. Левитт доказать, что медикализация родовспоможения, обеспеченная развитием европейского медицинского знания, в итоге превратила врачей-мужчин во всемогущих экспертов, спорить с которыми стало бесполезно.

Утверждение биомедицинской модели родов и, как следствие, перенос родов в стационары, которые стали считаться единственным легальным местом для деторождения, привело, конечно, к снижению материнской и младенческой смертности, облегчению страданий роженицы – этого никто не отрицал. Но именно с обращением к теме чувств и эмоций, с усилением позиций гендерной антропологии стало возможным заострить внимание на оборотных сторонах новой, технократической модели родов.

Одновременно с публикациями Дж. Левитт в те же 1980‐е вышло немало работ по истории деторождения, написанных с иных идейных позиций: их авторы не склонны были считать, что двухвековая история трансформации культуры деторождения привела женщину в «физическую тюрьму» (к потере контроля над собственным телом, зависимости от технологий и знаний врачей), а социальную систему – к углублению патриархата, гендерных асимметрий и социального неравенства (поскольку не все женщины имели равный доступ к медицинским технологиям). Так, в книге французского историка