Человек без тени - стр. 4
Так получилось, что глава местного отделения Бойда был моим хорошим приятелем. С Полом Каулсом мы вместе учились в полицейской академии, причем оба пришли после демобилизации, так что быстро сдружились. Потом мы были распределены по разным участкам, но продолжали поддерживать связь. Пол ушел из полиции раньше меня, практически сразу как получил повышение до детектива. В его случае резоны были очень просты – деньги и амбиции. У Бойда ему предложили хорошую зарплату, нормированный рабочий день и перспективу вскорости возглавить офис агентства в западном Лос-Анджелесе. И не обманули.
Когда я сам ушел на вольные хлеба, Каулс одним из первых позвонил мне и предложил хоть с завтрашнего дня занять вакансию старшего оперативника в его отделении. Я вежливо отказался. Многие друзья в то время с трудом могли поверить, что я бросил работу в полицейском управлении буквально сразу после повышения до детектива второго класса не потому, что перегорел или испугался за свою жизнь или пожелал более высокого заработка. По сути я, конечно, перегорел. Но не из-за самой полицейской работы, заставляющей практически каждый день сталкиваться с несчастными озлобленными людьми, переступившими грань установленных обществом законов, не из-за вечного безденежья, быстро охлаждавшего пыл всех моих подруг, не из-за опасения словить пулю или умереть в одиночестве, скорее я был бы рад такому исходу.
Мне просто надоело быть одним из безымянных винтиков так называемой бесстрастной машины правосудия, отбраковывающей людей на основе американской баптистской морали. Наверное у меня с самого детства были расшатаны моральные стержни, они не впивались в землю подобно плугу, а гуляли туда-сюда на подшипниках. Мне не хотелось арестовывать людей, ворующих из-за нужды, наркоманов, проституток и их клиентов, даже убийцы по большей части казались мне людьми, поддавшимися временному помутнению рассудка и не представляющими особой опасности для окружающих. Я убивал на войне и знаю, что это не сложно в определенных обстоятельствах. Но почему-то в обычной жизни никто не хотел вникать в эти обстоятельства, правосудие все чаще подменялось местью.
Когда у меня появилось свободное время, я стал читать об общественном договоре, о смертных грехах, о классификации преступлений в разных культурах. Пожалуй, единственное, что я понял, что людей больше всего на свете пугает необратимость, сама мысль о том, что сделанного не воротишь, жизнь нельзя прожить заново, мертвое не оживет, как бы ни бились над этим лучшие умы человечества. Тот самый пресловутый страх перед смертью – это на самом деле страх перед необратимостью, а вся система правосудия является истеричным общественным бунтом против необратимости, хотя кто-то поумнее меня назвал бы это стремлением порядка, заложенного в людях, противостоять энтропии.