Цефеиды. Андромеда - стр. 32
Я бы так хотела знать, почему ты пропал. Почему удалил свои страницы, перестал отвечать. Я ведь поэтому и отправила тебе то письмо – надеялась, что хотя бы эта нить не оборвалась. Но сейчас я не знаю, держит ли ее хоть кто-нибудь на другом конце. Возможно, ты переехал: в другой район, город, страну. Но если ты читаешь эти строки, пожалуйста, дай мне знать, что с тобой все в порядке. Этого достаточно.
Я бы многое отдала, чтобы вернуться в то время, два года назад, когда мы сидели на берегу острова Сорэсом, смотрели на Ханган и думали о том, что все у нас в жизни будет хорошо. Что мы есть друг у друга. Но как быть? Кажется, я не смогла тебя удержать. Хотела бы я ошибаться. Хотела бы, чтобы ты сказал мне «нуна[2], ты идиотка». Что угодно, лишь бы я перестала думать о том, что я все-таки тебя потеряла. Что угодно, лишь бы повернуть время вспять и никуда не уезжать.
В последних числах октября я прилетаю в Корею. Каждый вечер я буду приходить на Сорэсом. Поэтому, если ты хочешь увидеть меня так же сильно, как я тебя, пожалуйста, приходи. Я буду ждать тебя.
Если бы ты только знал, как мне тебя не хватает.
С.
Мингю всматривается в строчки до рези в глазах. Буквы плывут, сливаются, превращаются в кляксу, но даже тогда он не может опустить руку, чтобы вернуть письмо на место. Сердце в груди стучит в конвульсии, оставляет несуществующие трещины на ребрах, отзывается гулом в ушах. Уголки глаз щиплет тем, что держать в себе становится уже слишком сложно, мысли кусаются, проглатывают друг друга.
«Идиот, идиот, идиот, какой же ты идиот, Пак Чонхо».
И я такой же, Мингю думает. Усмехается этой мысли и прикрывает глаза. Зачем тебе комета, зачем все звезды, вместе взятые, если есть Солнце, да? И оно не в сотнях световых миль от, оно не появляется на небе раз в столетие, оно рядом совсем. Светит на тебя, пытается лучами дотронуться. А ты – ты гонишься за несбыточным, что мажет кровью мертвых звезд по ладоням.
Дверь позади скрипит надрывно громко, и Мингю вздрагивает. Оборачивается, видит Чонхо. Тот стоит на пороге комнаты, держась обеими руками за концы полотенца, что висит на его плечах. Стоит, молчит и смотрит во все глаза, в которых вихрь закручивается, целый шторм в шаге от того, чтобы обрушиться. Мингю опускает руку; бумага шуршит, задевая штаны.
Надо сказать что-нибудь. Надо попытаться объяснить, почему влез без спроса. Почему вдруг решил, что имеет право знать. Надо, но Мингю молчит тоже, совершенно не видя шторма в чужих глазах – он сквозь него проходит, Мингю не чувствует его. У него как-то пусто совсем внутри, и лишь надсадным и тупым в голове: «Идиот, идиот, идиот».