Быков о Пелевине. Лекция вторая - стр. 3
Этот скачок мог достигаться либо через радикальное обновление формы, через какую-то гениальную техническую догадку, через появление совершенно нового нарратива, через невероятное эмоциональное богатство, – словом, через какую-то литературную революцию; и был второй вариант – вариант перехода к трактату, вариант перехода из литературы, которая казалась исчерпанной, к поиску новых средств воздействия, внехудожественных. И в этом, на мой взгляд, заключалась главная ошибка.
Дело в том, что для Пелевина очень много значит Гоголь как один из предшественников сатириков и мистиков, и еще больше значит Толстой, потому что Толстой не просто герой «t», конечно, он, может быть, вообще любимый пелевинский автор. В том числе и потому, что толстовское учение с его радикальным отрицанием современности, с его ненавистью к быту – оно близко отчасти к мировоззрению Пелевина. Но в еще большей степени потому, что Толстой, чего уж там говорить, это все-таки самый удачливый российский автор. Толстой – это самый крупный, и с Буниным здесь невозможно поспорить, самый крупный когда-либо рождавшийся в России художественный талант. И если конкурировать – то с ним.
И вот здесь, как мне кажется, произошел роковой сбой в прицеле. Вследствие чего вместо позднего Толстого получился поздний Пелевин. Вот как это, собственно, вышло…
Существует довольно наивная, очень распространенная точка зрения, что в творчестве Толстого, в его биографии произошел философский переворот, вследствие которого Толстой начал писать иначе. На самом деле все произошло совершенно не так. Была исчерпана одна художественная манера, была написана самая совершенная книга – «Анна Каренина». В поисках художественной манеры Толстой пришел к радикальному опрощению, не путать с упрощением, к прямому высказыванию, к полному отсутствию всяческих сюжетных и стилистических фиоритур, то есть к новому типу голой прозы, которая к тому же щедро разбавлена авторской публицистикой. Это новый стиль. И, обретя этот новый стиль к 1882 году, Толстой вынужден был под него подогнать свое философское учение. Художник опередил философа, а не философ продиктовал художнику.
Вообще, так никогда не бывает, чтобы автор мыслил, а после этого внутренний его художник начинал писать. Всегда бывает наоборот. Всегда художник, тот вампир, который внутри нас сидит, – об этом мы сейчас подробно поговорим, – он всегда чувствует недостаточность прежних художественных средств, а философию он подбивает под них потом. Точно так же Пушкин, приходя к «каменноостровскому циклу», под эволюцию своего стиля, под эволюцию своих жанров подгонял свое мировоззрение и не успел закончить этой работы. Пушкин не умер государственником, Пушкин умер религиозным поэтом, а религиозный поэт, естественно, мыслит иначе.