Быки для гекатомбы - стр. 50
– Ого… – я слушал, удивленный глубокими познаниями в столь незначительном предмете. – А вы откуда знаете?
– Я вырос в этих краях. Затем уехал в Москву. Теперь я снова здесь, вернулся сюда с Михаилом исполнять свое предназначение, – Иван Евфимович отвел глаза к потолку и задумался.
– Интересная у вас жизнь была, наверное, – во мне взыграло любопытство. – Сейчас вся провинция, наоборот, в Москву едет. Зарплаты, пенсии, карьера, удовольствия – все там. Но по вам видно, что к таким вещам вы отродясь не склонны.
– Отродясь? Вопрос спорный. Был в моей жизни поворотный момент, до которого все шло просто и как-то скудоумно. С детства я любил мастерить всякие штуки, вот и отучился в одном известном училище на инженера. По распределению пошел на завод – там же, в Москве, – а вскорости и женился. Квартиру мы получили как молодая семья. Любовь прошла, конечно, но зато дитяток родили, дочку и сыночка. Зажили.
– И что же стряслось? – я ожидал, что случится нежданная беда: погибнет жена или разобьет неизлечимой болезнью детей.
– А ничего! Веришь ли, нет ли, а сам не знаю. Долго я жил как в бреду, зверем полоумным. Хоть и с удобствами жил. Из норы своей – на завод, оттуда – за детьми. Потом снова в нору. Раз в год – на курорт, в пятницу – к коллегам на чай, в субботу – с приятелями в рюмочную. Все как у людей, в общем. И как-то вдруг я понял, что все в жизни неспроста! Все, понимаешь? До того я воспринимал мир по кусочку, видел никак не связанные фрагменты, которые не складывались воедино. А тут почувствовал, что мир – он неделим, все взаимосвязано, и я – часть этого всего, часть, которая принимает участие в великой вселенской борьбе.
В борьбе непознаваемых нашим умишком, неисчислимых сил, поле битвы которых – весь мир: и черная дыра Космоса, и наши бренные тела, и бессмертные наши души.
Старик замер, и морщины на его одухотворенном лице проступили отчетливее, а лоб собрался в складки, свидетельствуя о внутреннем напряжении. Кажется, он вспоминал дни былой молодости, пытался оживить ту часть своей натуры, о которой давным-давно позабыл. Собравшись с мыслями, Иван Евфимиевич продолжил:
– Началось все, кажется, с того, что друга моего, физика, но больше лирика и известного в узких кругах поэта, стали в дурдом таскать. Что-то он о власти сатирическое написал – ныне уж и не вспомнит никто. Я, выросший на идеалах товарищества и революционной романтики, был очень удивлен, когда все знакомцы наши начали от него отворачиваться и отгораживаться. Доходило до того, что, издали завидев, перебегали на другую сторону улицы! «Как же так, товарища сдаете?» – спрашивал я по наивности, но им куда важнее было устроить детей по блату или получить очередную путевку. Это не жизнь и не здоровье – таким не рискуют. И я как-то неожиданно понял все свое безобразное одиночество, трусость и убожество в своей этой квартире с удобствами. И с тех пор существовать, как существовал раньше, становилось все труднее и труднее. Я приходил на завод и видел там огромную пасть, которая пережевывает рабочих, похрустывая костьми. Шел в школу за дочкой и видел фабрику по штампованию рабов с клеймом Антихриста на лбу. Говорил со знакомыми и чувствовал, что все их помыслы направлены на служение мамоне, ради мамоны они поедают своих же собратьев. А город подо мной урчал, шипел и каждый день жрал мою бессмертную душу. Я чуял вонь из антихристовой пасти и увядал, увядал, увядал, как цветок. К тому моменту от лирика отстали – в Америку решили вытурить. Он и меня с собой звал, но что я, дурень, что ли? Антихрист повсюду один, хоть и под разными масками прячется. А там он еще коварнее, хитрее, изворотливее, чем тут.