Бунин и евреи - стр. 78
Поэтому проявления желчной неприязни и сарказма, коими изобилуют мемуары Бунина, можно отнести не только на счет гипертрофированного самомнения – «Я человек самолюбивый. <…> Держу свечку перед грудью»>89, но и особенностей его самовидения. Например, по свидетельству Дон-Аминадо, он говорил, что, мол, если уж делишься воспоминаниями вслух, «то, вероятно, <…> в силу потребности рассказать их по-своему»>90.
«Был ли он, однако, полностью прав в своей брезгливой непримиримости, не проглядел ли чего-то такого, во что вглядеться стоило, не обеднил ли себя, отказавшись прислушаться к отдельным голосам, по природе чистым, звучавшим в шумном, нестройном хоре русской литературы начала нашего века, – преимущественно в поэзии? Не оказался ли высокомерно-рассеян к содержанию, к духовной особенности эпохи, отраженной в безотчетном смятении, в предчувствиях, в тревоге и надежде, которыми поэзия эта была проникнута, – отчетливее и глубже всего, конечно, у Блока? Вопрос этот спорный, и лично у меня на счет бунинской дореволюционной литературной позиции до сих пор остаются сомнения» (Г. В. Адамович)>91.
Русская литература начала XX в. была сильно политизирована. Такие популярные писатели, как М. Горький, В. Короленко, Л. Андреев, принимая активное участие в общественной жизни страны, выступали застрельщиками различного рода акций, носящих подчас выраженно политический характер. И только Иван Бунин – один из виднейших представителей литературного направления, которое в целом выказывало критическое, а то и враждебное отношение ко всему тогдашнему укладу русской жизни, как уже отмечалось, демонстративно дистанцировался от любых форм общественно-политической активности. Несмотря на дружеские отношения Бунина с Леонидом Андреевым, Горьким, Куприным и Юшкевичем, однозначно причислявшимися в прессе к «левому лагерю»>92, его собственное политическое лицо оставалось совершенно непроясненным. Бунин в русской литературной критике имел статус последнего «усадебника».
«Писателями усадебниками мы называем тех певцов “дворянских гнезд”, которые родились и выросли под сенью родовых, наследственных лип, усвоили с детства дворянскую культуру с ее эстетикой, с ее кодексом чести, срослись с определенными формами усадебного быта, бессознательно заражены интересами помещичьего слоя, всем существом своим полюбили поэзию запущенных парков и вишневых садов, поэзию охоты, уженья рыбы, прониклись медленным темпом сонной и праздной усадебной старосветской жизни, существуют в своих Обломовках, “философствуя сквозь сон”, и заполняя досуг художественным творчеством, кровно связанным с наследственной усадьбой и фамильными родовыми воспоминаниями».