Бродяги Дхармы - стр. 5
– А он кто?
– Мой лучший дружбан из Орегона, мы сто лет с ним знакомы. Сначала кажется, что он глуп и неповоротлив, а на самом деле – сверкающий алмаз. Сам увидишь. Не давай ему себя разделать. У тебя, парень, чердак моментально слетит от его словечек.
– Почему?
– Он великий таинственный Бодхисатва, может, даже воплощение Асанги, великого древнего ученого махаяны.
– А я кто?
– Почем я знаю, может, козел.
– Козел?
– А может, и грязнуля.
– А кто это – Грязнуля?
– Грязнуля – это когда на твоей козлиной морде грязь. Что бы ты сказал, если б спросили: «Обладает ли пес природой Будды?» – а им ответили: «Гав!»?
– Я бы сказал, что это дзэн-буддийские глупости. – Джафи сдал назад. – Слушай, Джафи, – сказал я ему, – я не дзэн-буддист, я серьезный буддист, я старомодный мечтательный хинаянский трус поздней махаяны… – И так далее, на всю ночь: я был убежден, что дзэн-буддизм не столько сосредоточивается на доброте, сколько заморачивает интеллект, чтоб тот воспринял иллюзорность источников всех вещей. – Он подлый, – жаловался я. – Все эти Учителя Дзэна швыряют детишек в грязь, поскольку не могут ответить на их глупые словесные вопросы.
– Это потому, что они хотят, чтобы те осознали: грязь лучше слов, парень.
Но я не могу в точности воссоздать весь (постараюсь) блеск ответов Джафи, всех его возражений и подначек, которыми он нервировал и долбил меня все время, не отпуская, и в конце концов засунул-таки в мою хрустальную голову такое, от чего я пересмотрел планы на жизнь.
Как бы то ни было, я отправился вслед за бандой завывавших поэтов на вечер в «Галерею Шесть», который оказался, помимо всего прочего и не менее важного, еще и рождением Поэтического Ренессанса Сан-Франциско. Там были все. Безумная ночь. А от меня как раз все и завертелось, потому что я прошелся по довольно чопорной аудитории, собирая гроши и четвертаки, и вернулся с тремя огромными, галлонными пузырями калифорнийского бургундского, и все они так нажрались, что к одиннадцати часам, когда Алва Голдбук читал свою, выл свою поэму «Стон», пьянющий, раскинув руки в стороны, все вопили: «Давай! Давай! Давай!» (совсем как на джазовом сейшаке), а старый Райнхольд Какоэтес, отец фрискинской поэзии, утирал слезы радости. Сам Джафи читал отличные стихи о Койоте, боге индейцев с североамериканских нагорий (кажется), по крайней мере – индейцев Северо-Запада уж точно, квакиутлей и прочих. «„Нахуй!“ – спел Койот и убежал!» – читал Джафи уважаемой публике, а та выла от радости, так невинно это было: грязное словцо «нахуй» выходит таким чистым. У него были и нежные лирические строчки вроде той, что про медведей, едящих медвяные ягоды, где видна его любовь к животным, и великолепные таинственные строки про буйволов на монгольской дороге, где видно было его знание восточной литературы вплоть до Сюань Цзуна, великого китайского монаха, прошедшего из Китая в Тибет, от Ланьчжоу до Кашгара и в Монголию, держа в руке палочку благовония. Затем Джафи вдруг демонстрировал кабацкий юмор – строчками, где Койот приносит добряки. А его анархистские идеи, мол, американцы жить не умеют – в строчках про пригородных пассажиров в капканах гостиных, отделанных бедными деревьями, сваленными мотопилой (к тому же показано его прошлое лесоруба на севере). Голос у него был глубок, звучен и как-то храбр – как голоса американских героев и ораторов прежних лет. Мне в нем нравилось нечто честное, сильное и полное человеческой надежды – а прочие поэты были либо слишком утонченными в собственном эстетстве, либо слишком истерически циничными и ни на что не надеялись, либо слишком абстрактными и замкнутыми в себе, либо слишком политичными, либо, как Кафлин, слишком невнятными (Большой Кафлин говорил всякое про «непроясненные процессы», хотя там, где он на самом деле считал, будто откровение – личное дело каждого, я заметил сильное буддийское и идеалистическое расположение Джафи, которое тот делил с добродушным Кафлином, когда они закорешились в колледже, а я делил с Алвой на востоке – как и с другими, менее апокалиптичными и прямыми, но ни в коем случае не более благожелательными и слезливыми).