Бриллианты безымянной реки - стр. 18
Мира стоит на пороге домишки, цепляясь за дверной косяк костлявой, похожей на птичью лапу ручкой. Другая её рука тяжело опирается на трость. Но даже в таком положении заметно, с каким трудом она держится на ногах. Общую картину девичьей привлекательности портит угловатая, скованная поза и как следствие напряженное, более похожее на судорогу, чем на гримасу, выражение красивого лица.
– Как дела, сказительница? Сколько сказок насочиняла за время моего отсутствия?
– Тебя не было две недели…
– Две недели! Как летит время! А кажется, ещё в конце прошлой седмицы я ловил линьков возле пристани. Помнишь? За неполный день два ведра наловил.
– Помню… Ты сказал: седмица?
– Так в старину называли неделю. Это тебе на вооружение.
– Я вооружена смирением. Единственное моё оружие. А пока тебя не было, мы с Госпожой Бабушкой ели тех линьков и Господина Дедушку угощали. Ах, и сказок я насочиняла! Только кто их на бумагу запишет?
– Тебе нужна не бумага, а магнитофон с микрофоном. Так можно писать твой голосок на плёнку.
– Магнитофон? Да у нас и электричества нет. На плёнку? Зачем?
– Чтобы люди услышали твой голосок.
– Пусть так слушают. Без плёнки. Только кто же явится в нашу глухомань? Тут не бывает никого, кроме дедушки с бабушкой, брата и сестры. Ах, ещё ты!
– Голос, записанный на плёнку будет сохраняться много лет, и даже после твоей смерти твои внуки услышат его…
Архиереев умолк, осёкся, заметив, как изменилось лицо Миры: вот-вот заплачет. Пришлось исправляться со всей мыслимой поспешностью.
– Ты так же красива, как твой брат. Отличие лишь в цвете глаз. У Гоши они почему-то голубые, – проговорил Архиереев, гладя девушку по костлявой ручке.
– Не хвали, не жалей меня. Я нынче даже гуляла. Дошла до пристани и обратно. Сама, – отозвалась Мира.
– Ты одна?
Она кивнула.
– Зачем же тогда гуляла? А если б упала, что тогда? Май месяц на дворе. Мерзлота вытянула б из тебя последние силы.
– Упала – лежи отдыхай. Жора обещал вернуться к обеду, так что недолго б… не вытянула б…
Она устало вздохнула, сделала движение, будто хочет сесть. Архиереев суетливо подвинул ей стоявшую тут же скамейку, помог усесться, рукавом отёр со лба испарину. Спросил виновато:
– Аграфена у себя?
– Там!.. – Мира махнула рукой, показывая куда-то в сторону возвышающейся над верхушками лиственниц сопки.
– Уединилась в келье? Колдует?
– Ну ты! Оставь! Твоя брехня о колдовстве… Услышит кто чужой, подумает – правда.
Жест тонкой руки – изящество птицы-лебедя.
Архиереев вздохнул: тело слабое, больное, но сколько в нём изысканной красоты! А сколько силы! И такая-то красота заперта в самой серёдке непроглядной глуши.