Брат мой Авель - стр. 11
А Мириам уже совсем близко. Она склоняется, чтобы поставить коробку у его ног. Смотрит на него снизу вверх. Её восхищённый взгляд приправлен лукавством, но совсем чуточку. Какая же она всё-таки удивительная, странная, чудесная. Её кожа на ощупь – китайский шёлк. Её глаза – плоды шелковицы. Её движения – изысканный танец, непостижимый, как русский классический балет. Что же может означать её появление в баре с этими тюльпанами? A'vel замечает приколотую к картону бумажку. Половинка писчего листа и на ней по-русски написано всего два слова: «Для тебя».
Всё хорошо. Всё просто отлично. Поставив у подиума коробку, девушка пятится ко входу в бар. Наверное, она стесняется оставаться у ярко освещённого подиума, предпочитая спрятаться в тени.
Нет, это невозможно!
В ушах у A'vel звучит голос звукооператора. A'vel срывает наушники и тут же натыкается на изумлённый взгляд ударника. Клавишник и оба гитариста уже на местах. Звукооператор и мастер по свету за пультом на противоположном конце зала, у входа. Оба смотрят на него с недоумением. Нет, A'vel не принимает наркотики, не страдает психическими расстройствами. Немного обычного для сколько-нибудь популярных артистов нарциссизма. В остальном A'vel – нормальный парень, спортсмен, почти поэт, и он не хочет умирать, а поэтому он должен выбросить дар Мириам из бара. Ах, нет! Он не должен, нет, не должен, ни при каких обстоятельствах не должен прикасаться к коробке с тюльпанами. Разум A'vel мечется в поисках выхода. Сердце его бесится в панике, понимая, что выхода нет. Наверное, так чувствует себя человек, оказавшись в аду…
A'vel оглядывает бар. Взгляд его натыкается на беззаботные лица. Софиты над подиумом пока не зажжены, и зрители видят лишь его замершую тень, просто очертания тела без лица. Зато он отлично видит их лица. Катастрофически беззаботные лица. Несчастные грешники! И траур, объявленный в Израиле, им нипочём. Взгляд A'vel то и дело натыкается на красивую русскую мамашу. Она с каким-то обречённым видом прижимает к себе дитя в ярких радужных одёжках. Так же сидели под трибунами Колизея первомученики раннего христианства, не ведая о том, к чему их готовят, зачем поведут на арену. И была среди них матрона с детишками, которых свирепый легат кинул в пасть львам.
Сначала A'vel услышал хлопок – не слишком громкий, но резкий звук, подобный издаёт обычная новогодняя хлопушка. Через мгновение он перестал видеть зал. Зрение застило густым молочным дымом, и несколько долгих мгновений он не видел ничего, кроме этого едкого дыма. А потом, ощутив резь в глазах, он перестал видеть и его. Горло сдавил спазм. Он начал кашлять. Слёзы брызнули из глаз. На некоторое время им овладела паника. Он понимал, что мечется и вопит. Понимал, что так делать нельзя, но не мог с собой совладать. Он слышал крики и трескотню – кто-то поливал из автомата. Кто-то протяжно и истошно выл. A'vel успел повоевать и знал, как воет и стенает раненый, смертельно перепуганный человек. Совладав с собой, он попытался как-то на ощупь отыскать дорогу в туалет. Накат паники не отшиб до конца память: в туалете для работников бара есть небольшое оконце. В хаосе происходящего A'vel быстро встал на верный путь, и ему удалось выбраться из помещения бара в служебный коридор, куда слезоточивый газ пока не просочился. Туалет он не нашёл, но каким-то образом всё же оказался на кухне, где нашлась и огромная оцинкованная мойка и кран с водой. A'vel промывал глаза, когда его прихватили. Железная хватка. Болевой приём – и вот он беспомощный висит в воздухе, едва касаясь пола подошвами ботинок. Он воспринял своё положение хладнокровно, несмотря на боль в плечевых суставах и общее беспомощное положение. Он, конечно, способен сопротивляться, но сейчас для этого не самый подходящий момент. Он дождётся своего часа и тогда им задаст. А пока он даже не в состоянии рассмотреть своих мучителей.