Бракованные - стр. 30
– Ты только не злись, пожалуйста, – жалобно просит Оля, когда мы оказываемся в просторном фойе, заполненном гомонящей толпой студентов. Каждый торопится поскорее покинуть стены вуза, освободиться от бремени учебы хотя бы на сегодня.
Оля тарахтит на ухо какую-то ерунду, я перестаю вслушиваться. К своему ужасу ищу взглядом Мирослава, хотя вероятность увидеть его здесь ничтожно мала. Неужели он совершенно не парится о своем образовании? Нельзя же совсем на лекциях не показываться, отчислят ведь. Несколько раз я пыталась завести с ним разговор на эту тему, но потом поняла, что бесполезно. Все равно ничего не добьюсь, а занудой показаться могу. Нет уж, его учеба – его дело.
– Ну, и где твой сюрприз? – спрашиваю, раздражаясь. – Ладно, поехали домой.
Мы выходим через неприметную дверь, по ту сторону от которой студенты много лет назад организовали курилку. Идем туда не потому, что курить хочется, просто так быстрее. Оля держится рядом, по пути машет рукой то тому, то этому, с кем-то перебрасывается парой ничего не значащих слов. Студентов много, и она словно бы каждому хочет уделить несколько минут.
– Тьху, – вырывается, когда замечаю припаркованный в сотне метров потрепанный седан Соловьева. – Это и есть твой сюрприз? Скажи, что я ошиблась.
Кажется, у меня от злости даже зубы разболелись.
– Мне казалось, что мы подруги, – смотрю на Олю, а она снова бормочет свое «прости, прости».
– Он прощения хочет попросить, – пищит подруга.
– Сдалось оно мне, – ворчу, глядя на стоящего у машины Пашку, лицо которого, как в дурацкой комедии, заслоняет огромный букет.
Красные розы – их в букете, наверное, до полсотни. Он такой пышный, что за ним лица Паши не разглядеть, но, когда он опускает цветы вниз, непроизвольно жмурюсь. Потому что оно… фиолетовое. Лицо, в смысле, Пашкино, похоже на переспевший баклажан, забытый на поле под палящими лучами солнца.
– Да уж, здорово ему досталось, – злорадно усмехается Оля и снова подхватывает меня под локоть. – Он позвонил мне утром, чуть не рыдал, такой жалкий… говорит, вину свою чувствую, а сейчас очухался немного, хочу у Аринки прощения попросить. Помоги, Чернова, не будь стервой. Я трубку бросила, а он давай пять раз подряд наяривать. Измором меня взял, клянусь!
Оля торопливо поясняет, зачем решила участвовать в этом цирке, а я вздыхаю.
– Дурочка ты.
– Прощаешь? – с надеждой в глаза заглядывает, а я киваю.
Паша идет к нам. Улыбается недавно разбитыми и уже немного зажившими губами, но ему непросто: в глазах боль и скорбь всех угнетенных малых народов.