Болван - стр. 25
Борис Генрихович хотел рассказать пару пикантных историй из жизни князя Юсупова, но понял, что рискует: в глазах собеседника разгоралось нешуточное пламя.
– Конечно, никакого Гитлера бы не было, если б не Ленин! Но, уверяю вас, Борис Генрихович, если б империя стояла вместо СССР, хотя бы в том виде, в каком она была при Александре Третьем, мы к сорок второму уже вошли бы в Берлин!
– На арендованных французских танках? – Борис-таки против воли съерничал.
– Да хоть и на них! С теми людьми… с теми олимпийцами, которых бросили на смерть, как солому в огонь, можно было своротить горы!
– Можно было, да. Но…
– И знаете что? – тихо продолжил Аркадий Романович, начав остервенело наматывать леску и глядя совсем уж жутко сквозь сощуренные веки. – Мне все чаще кажется, что только эти люди и имели полное право называться русскими. А вся остальная… сволочь…
– Что, простите?
– Сволочь, вы не ослышались! Которую совершенно справедливо проклинал до седьмого колена Бунин в «Окаянных днях». Все эти безродные кривоногие, рябые дворняги…
Бориса Генриховича передернуло. На миг ему почудилось, что рядом с удочкой в лапах стоит голодный и злой красавец-тираннозавр, для которого все млекопитающие – безродная сволочь.
– Вы что же хотите сказать…
– То самое. Извините.
– Так вот оно что… – Борис почувствовал, как у него от гнева начинают подрагивать пальцы. – Вот она, ваша Россия, по которой вы так тоскуете! Плантация! Южная Африка времен апартеида. Белые, значит, на виллах, в пентхаусах, а всякая чернь в-вроде нас…
– Да. Это идеальный порядок, какой здесь только возможен.
– Да вы, батенька…
– Я россофил. Всего доброго.
Он бросил на Бориса уничтожающий взгляд и, взяв пустое ведро, направился к своему «Запорожцу».
«Мальчик!» – шипел про себя Борис Генрихович, сжимая кулаки. – «Корнетик драный! А ведь все с мамочкой живет, грядки ей копает! Да ему ж только волю дай… Он же всех тут сожрет! Россофил…»
Борис закрыл глаза и медленно сосчитал до двадцати. Ему снова захотелось в мирное брежневское безвременье.
Деньги!
Лениво плескаясь в лавовой купели, джинн Ифрит, верный слуга аш-Шайтана, опытный соблазнитель, растлитель и губитель смертных, сквозь пелену дремоты разглядывал из четвертого измерения сильно изменившийся за время его пятисотлетнего сна человеческий мир.
Подобием перископа служили глаза глиняной статуи, которую он избрал в качестве своего временного вместилища.
Все шло неплохо. Люди почти не менялись. Даже в этом незнакомом краю, в эту странную эпоху со всеми ее фокусами и новинками, пороки продолжали существовать в незамутненном виде. Пожалуй, они даже кристаллизовались, благодаря угасанию в людях веры.