Болван да Марья - стр. 12
По твёрдости красный корунд уступает только алмазу. У того твёрдость – десять, у этого – девять по шкале Мооса.
Что касается метафизики, считается, рубин спасает от тяжёлых болезней и дарует ясность мыслей. Я не замечал. У Марьи, кстати, было ещё бабушкино кольцо с рубином, добытым на Памире. Если она не отнесла его в ломбард вместе со всеми кольцами и серьгами, полученными от Игоря Ревазовича, то оно где-то лежит. Красивая вещь. Жаль, если ушла.
В последнюю неделю января девяносто шестого мы вывозили оставшуюся мебель и вещи к Секе на Загородный.
– То, что мои друзья мудаки, характеризует меня скорее положительно, – это Сека.
Сека умеет сформулировать и подбодрить. Мы как раз подняли пианино по лестнице на Загородном уже на два пролёта. Это он изрёк, когда обнаружил меня с перфоратором, херачащим угол. Пианино не проходило.
Мы только что спустили инструмент со второго этажа на Стремянной, но там были широкие пролёты чугунной литой лестницы, а тут узенький проём бывшего чёрного хода. Ровно под квартирой обменник, над квартирой, как уверял Сека, круглосуточный бордель. Отличное жильё, на мой вкус!
Сека командовал, мы грузили. На пианино в семье Секи никто не играл, но оно принадлежало бабушке Секиной жены, племяннице известной актрисы, именем которой назван театр. Это был «Blutner» одиннадцатого года с подсвечниками и гербами. Кстати, звук инструмент имел феноменальный. У Олега были ключ и камертон. Он ещё на первых курсах халтурил настройщиком. Вот и этот гроб настроил, и я лабал на Стремянной Шевчука «Ты не один» с триолями.
«Ты-ы-ы… Ты не один!» – орал я. И толпа пьяных гостей мне подпевала. Кто-то из девушек потом задерживался до утра. Иногда две сразу. Иногда три. Это было самое лучшее, я отползал на край кровати и засыпал, пока они возились и сопели. Утром оставалась одна. Всякий раз это было лотереей. Я загадывал, но никогда не угадывал. Я вообще плохо разбираюсь в людях. Марья мне о том говорила, и не раз.
В кухню мы инструмент, конечно, втащили. А потом до трёх утра тем же перфоратором, попеременно с Олегом и Бомбеем, делали проход в стене. Снизу никто не стучал, парням в обменнике шум был привычен. Сверху иногда спускался дежурный сутенёр и просил минут сорок подождать, пока уйдёт важный клиент. В эти сорок минут мы успевали съесть очередные пол-литра «Посольской».
В шесть утра я пьяный в говно позвонил Марье и пригласил в гости. Марья приехала в восемь, когда всё уже закончилось, но с жареными пирожками и салатом из крабов. Жена Секи матюгнулась и ушла в комнату. Она и до того была не рада происходящему. Мы выпили бутылку «Чинзано», что принесла Марья, и бутылку «Посольской», что у нас оставалась. Никто не спорил, кому спать с Марьей. Кто пригласил, тот и спит, – это правило. Нас положили на полу в крохотном кабинете, между «Блютнером» и стеной, спешно убрав осколки кирпичей и приспособив вместо матраца разломанную картонную коробку из-под телевизора «GoldStar». Нам и того хватило. В какой-то момент Марья хотела закричать, но я зажал ей рот ладонью в кирпичной крошке и поцарапал щеку. Утром, в час дня, я целовал эту царапину. А потом она мне рассказала про аборт, и меня вырвало.