Большая книга ужасов – 68 (сборник) - стр. 51
– Он придет в твой дом и будет здесь гнить заживо, – раздался чуть слышный шепот.
Тимофеев резко сел.
Что значат эти слова? Кто их произнес? Или он все-таки уснул и во сне снова появилась она, та женщина с глазами темными, словно разверстая могила, и предрекла такую жуть?
Но почему он не оказался снова на кладбище, если уснул? И этот голос – женский голос! – не был голосом черноглазой ведьмы. И он звучал не во сне, а наяву, Тимофеев в этом уверен!
Эхо голоса, чудилось, все еще витало в комнате. Нервы Тимофеева были так напряжены, что он словно бы видел некий звуковой след, видел некое мерцание, реявшее в воздухе! И вот он встал, и пошел по этому следу, стараясь двигаться неслышно – особенно когда миновал Васькину дверь! – и наконец смутное мерцание привело его в коридор – и померкло перед дверью кладовки.
Тимофеев постоял, прислушиваясь и убеждая себя в том, что у него просто мутится в голове, звенит в ушах и все такое, а за дверью кладовки ничего нет и быть не может, кроме какого-то старья. Но все же он наведался на кухню и взял там маленький топорик для рубки мяса.
Это было смешно и глупо, однако он почувствовал себя гораздо спокойнее, как всякий человек, у которого появилось оружие – средство защиты.
С этим топориком Тимофеев вернулся к кладовке и распахнул дверь, только в последнее мгновение спохватившись, что следовало бы взять фонарик: в кладовке не было света.
Но, как ни странно, он отлично разглядел лежащий на груде всякого хлама лист бумаги, свернутый в трубку. Казалось, бумага светится изнутри!
А ведь это никакая не бумага, вдруг сообразил Тимофеев. Это старый холст: загадочная половинка портрета, который прислала ему какая-то В. У. Угрюмова вместе с завещанием прабабки – Марфы Ибрагимовны Угрюмовой.
Тимофеев мгновение смотрел на холст, а потом вдруг решился – и, прижав к себе топорик локтем, развернул холст.
И чуть не выронил, ужаснувшись: половинка лица на портрете ожила!
Похоже, портрету что-то страшно не нравится – так морщился лоб, сходилась к переносице единственная бровь, так кривился и сжимался рот, словно бы пытаясь удержать рвущиеся из него слова:
– Поговори с Петром! Не сдавайся, не трусь, а то ведьма Ульяна всю твою семью под корень изведет! Дер…
Было похоже, что портрет собирался сказать «Держись!», однако в этот миг топорик выскользнул из-под локтя Тимофеева и с грохотом упал на пол.
Голос смолк, будто обрубило его, и холст перестал светиться.
Несколько мгновений Тимофеев еще ждал, не оживет ли портрет вновь, однако теперь он снова стал старым-престарым потрескавшимся полотном.