Богатство идей. История экономической мысли

Знаменитый и характерно радикальный пример этого направления представлен Панталеони [Pantaleoni, 1898]. По его мнению, история экономической мысли должна быть «историей экономических истин» [Ibid., p. 217]: «ее единственная цель …связать происхождение истинных учений» [Ibid., p. 234]. Фактически Панталеони считал доступными четкие критерии для оценки истинности или ложности экономической теории: «Имел место трудный поиск гипотез, которые были бы одновременно ясными и соответствовали бы реальности… Далее факты и гипотезы использовались, и все, что могло быть из них выведено, было выведено. Теоремы также были проверены на соответствие реальности» [Ibid., p. 217]. Выраженный в этих терминах критерий Панталеони отражал довольно примитивный и упрощенный вариант позитивизма; решительность, с которой критерий был предложен, вероятно, вытекает, по крайней мере частично, из остроты полемики между австрийской маржиналистской школой и немецкой исторической школой (см. подразд. 11.2 наст. изд.).

Подробнее см.: [Caldwell, 1982; Hands, 2001]; о связи между «традиционным взглядом» в эпистемологии и кумулятивистским подходом в истории экономической мысли см.: [Cesarano, 1983, p. 66].

См.: [Cesarano, 1983, p. 69], который также ссылается на работы [Bronfenbrenner, 1966; Tarascio, 1971].

Письмо Робертсона Кейнсу от 3 февраля 1935 г., см.: [Keynes, 1973, vol. 13, p. 504] и письмо Хикса от 9 апреля 1937 г., см.: [Ibid., vol. 14, p. 81].

Шумпетер [Schumpeter, 1954, p. 4; Шумпетер, 2001, т. 1, с. 5] утверждал нечто похожее, когда говорил что история экономических учений может помочь «понять, в каком направлении развивается наука и каково значение данного трактата в этом развитии» (курсив оригинала).

Другими словами, они обязательно являются «нагруженными теорией». См.: [Hands, 2001, p. 103 f.]. Именно на этом основании, например, Добб разрабатывает свою критику излишне четкого разделения, предложенного Шумпетером, истории экономического анализа и истории экономической мысли, к которому мы вернемся позже (см. подразд. 5 наст. гл.).

Эта критика известна как «тезис Дюгема – Куайна» (см.: [Quine, 1951; Куайн, 2000]); согласно этому тезису, «никакая теория не тестируется в отдельности», следовательно, «любая научная теория может быть иммунизирована от опровергающих ее фактов».

Обсуждения по поводу использования идей Поппера в области экономической теории см.: [De Marchi, 1988].

Среди предшественников Куна в этом направлении можно вспомнить Адама Смита и его «History of Astronomy» («Историю астрономии», 1795). Связующим звеном между Куном и Смитом можно считать Шумпетера, который выделяет «Историю астрономии» как «жемчужину» среди сочинений Смита [Шумпетер, 2001, т. 1, с. 233], и далее рассматривает тот же исторический случай, который позднее был изучен Куном: «так называемая система Птолемея в астрономии не была просто “ошибочной”. Она удовлетворительно объясняла огромную массу наблюдений. По мере накопления наблюдений, которые на первый взгляд не согласовывались с этой системой, астрономы изобретали дополнительные гипотезы, которые подгоняли под нее упрямые факты» [Там же, с. 417 сн.]. Кун, подобно большинству ведущих участников эпистемологической дискуссии, первоначально развивал свои идеи как интерпретацию истории естественных наук, в частности астрономии и физики, а не как методологический рецепт для социальных наук. Тем не менее по крайней мере некоторые из его идей можно легко использовать в области экономической теории. Попытки продвижения в этом направлении см.: [Latsis, 1976].

В области естественных наук хорошо проведенные эксперименты, как правило, являются решающим доказательством превосходства одной теории над другими. В области социальных наук, однако проводить эксперименты в контролируемых условиях (т. е. при прочих равных условиях) практически невозможно. Отсюда возникает сложность для сравнения различных теорий.

Речь идет не только о «Lectures on rhetoric and belles letters» («Лекциях по риторике и изящной словесности») [Smith, 1983], но также о «Glasgow lectures» (другое название – «Lectures on jurisprudence» – «Лекции по юриспруденции», [Smith, 1978]. По этому поводу см.: [Giuliani, 1997].

См., например, собрания эссе: [De Marchi, Blaug, 1991]. А также предостережение Стидмана [Steedman, 1991], который отмечает, что программы Лакатоса относятся к конкретным проблемам, а не к широким взглядам на мир.

См.: [Dobb, 1973; Meek, 1977; Bharadwaj, 1989] как примеры такого интереса ученых на волне сраффианского возрождения классического подхода.

Известный пример – издание Сраффой собрания сочинений Рикардо «Works and correspondence (1951–1955)».

Один из примеров – предположение о расчистке рынков. Оно предполагает существование рынков, работающих довольно специфическим образом: как старые континентальные товарные биржи или англосаксонские фондовые биржи, работавшие по принципу «продолжающегося аукциона» (continuous auction). Крегель [Kregel, 1992] рассматривает континентальные биржи в связи с теорией общего равновесия Вальраса, а англосаксонские – в связи с теорией Маршалла (см. далее гл. 12 и 13).

Это мнение – неприятие любой идеи научного прогресса – иногда приписывается «анархистской теории познания» Фейерабенда, а в области экономической науки – «риторике» Макклоски [McCloskey, 1985]. Однако такое утверждение не обязательно следует из их основных положений: отказа от четких и однозначных критериев для оценки различных теорий и исследовательских программ и предложения открытого – и ответственного – «разговора» между исследователями, придерживающимися разных направлений.

Это так, если исключить случаи оппортунистического, ориентированного на развитие карьеры, выбора, который иногда объясняет приверженность к мейнстриму.

Предположения обязательно остаются хотя бы частично неявными: невозможно в процессе построения теории абстрагироваться от полного списка элементов реальности (т. е. элементов, которые не учитываются в теории, поскольку принимаются неважными для исследуемого аспекта). В этом смысле аксиоматические модели основаны на ограниченном количестве явных предположений, но – этот факт слишком часто упускается из виду – они принципиально подразумевают огромное, потенциально бесконечное число неявных упрощающих предположений, что важно учитывать, делая попытку связать их с экономической реальностью, которую они должны интерпретировать.

Джорджеску-Реген [Georgescu-Roegen, 1988, p. 300] в этом контексте говорит о «полутени» («penumbra»), что окружает «диалектические концепции, отличительная характеристика которых состоит в том, что они частично перекрываются противоположными понятиями». В этом отношении релевантна критика Сраффой аналитического позитивизма Витгенштейна в его «Логико-философском трактате» (об этом см. подразд. 16.5 наст. изд.).

Примером может служить изменение эвристической силы теорий общего равновесия, когда мы переходим от первоначальной формулировки Вальраса к аксиоматическому построению Эрроу и Дебрё (см. ниже гл. 12). Этот пример показывает, помимо прочего, что необходимость анализа концептуальных основ теорий и их изменений с течением времени не ограничивается рамками эволюционного подхода к экономике, который фокусируется на институциональных изменениях и «эффектах колеи», хотя очевидно, что взаимодействие между теорией и историей сильнее проявляется именно в нем.

Пример (продемонстрированный в [Roncaglia, 1988]) состоит в эволюции классификации экономической деятельности по отраслям от Петти до Смита, через Кантильона и Кенэ.

Например, как мы увидим далее в главе 10, маржиналистская теория потребительского равновесия, безусловно, представляет собой шаг вперед и с точки зрения логической последовательности, и с точки зрения использования более сложных методов анализа, однако это сопровождается сужением экономического агента до чувствующей машины.

Или история экономического анализа: различие между двумя понятиями кажется несколько произвольным, когда мы рассматриваем этап концептуализации в качестве неотъемлемой части теоретической работы. Сам Шумпетер, после введения четкого разделения между историей экономической мысли и историей анализа, не демонстрирует в своей книге [Шумпетер, 2001] строгого соблюдения этой границы. Его заявление о принципиальности такого разделения, возможно, следует интерпретировать скорее как оправдание для многих упрощений, неизбежных даже для такого эрудированного ученого.

Уинч [Winch, 1962] развивает этот вид критики против основного направления в историографии.

Различие между внутренними и внешне-ориентированными исследованиями аналогична введенным Рорти [Rorty, 1984] понятиям «рациональные реконструкции» и «исторические реконструкции». Разделяя эти понятия, Рорти считает их взаимодополняющими. Страсть эпистемологов к аккуратным методологическим категориям, которые, безусловно, полезны при оценке того, чем исследователь занимается, не должна вести нас к скрупулезному разделению интеллектуального труда, особенно когда аспекты, связанные с разными процедурами анализа, настолько очевидно взаимосвязаны, как это имеет место в нашей области. Даже в работе, считающейся лучшей рациональной реконструкцией в истории экономических учений, Блауг [Blaug, 1962; Блауг, 1994] отмечает, что нужно сохранять осторожность в отношении этой дихотомии; таким образом, после заявления своей позиции на первой странице книги («Критика предполагает наличие критериев оценки, и мои критерии – это мерки современной экономической теории» [Блауг, 1994, с. 1]) и обеспечения четкого определения двух понятий («“Исторические реконструкции” пытаются изложить идеи мыслителей прошлого так, что сами эти мыслители, или их последователи, узнали бы в этом изложении верное описание того, что они намеревались сделать. “Рациональные реконструкции”, с другой стороны, обращаются к мыслителям прошлого так, как если бы они были современниками, с которыми мы обмениваемся мнениями; мы анализируем их теории в наших терминах» [Там же, с. 7]) (в тексте 4-го издания Блауга эти подходы названы релятивистским и абсолютистским. – Примеч. науч. ред.) Блауг не только добавляет, что «как историческая, так и рациональная реконструкции являются абсолютно законными способами написания истории экономической мысли», но также и следующее: «то, что по существу различается, почти невозможно разделить на практике» [Там же, с. 8]. Отметим в связи с этим, что ссылка на «стандарты современной экономической теории» подразумевает однозначное, общепризнанное определение современной экономической теории, но, как мы увидим в главе 17, его не существует.

Шекспир В. Гамлет / в пер. М.П. Вронченко. СПб.: Типография медицинского департамента Министерства внутренних дел, 1828. – Примеч. пер.

В это время начал использоваться сам термин «политическая экономия». Первым, кто использовал его в качестве заглавия книги («Трактат политической экономии» – «Traité de l’économie politique», 1615) стал француз Антуан де Монкретьен (ок. 1575–1621). Традиционно он считается меркантилистом второго ряда, достойным упоминания исключительно из-за этого заглавия. Однако в книге в действительности было предложено несколько интересных идей, пусть и укорененных в далекое от систематичности обсуждение экономической ситуации того периода: например, критика утверждения Аристотеля о независимости политики от других сторон общественной жизни, подкрепленная тезисом о том, что труд выступает источником богатства, которое, в свою очередь, выступает основой стабильности общества. Мы вернемся к этим вопросам позднее.

Для исторической точности следует отметить, что первая кафедра политической экономии появилась в Неаполе в 1754 г. и занял ее Антонио Дженовези, затем – кафедра в Милане (1769), которую занял Чезаре Беккариа. В других странах (Франции, Англии) процесс оказался более медленным. О борьбе Альфреда Маршалла за появление отдельной степени по экономике в Кембридже и профессионализацию экономической науки на рубеже XIX–XX вв. см.: [Groenewegen, 1995; Maloney, 1985], а также кратко упоминается ниже (подразд. 13.4).

Здесь также можно указать на изменение в отношении к механическим умениям – от презрения к специализированному практическому знанию к признанию его значения – как на важный элемент культурного контекста. Оно происходило приблизительно между 1400 и 1700 гг. и прекрасно описано у Росси [Rossi, 1962].

О модели феодальной экономики, основанной на этих предпосылках, см.: [Kula, 1962].

Стандарты измерения на протяжении большей части истории человечества были предметом острых социальных конфликтов и регулировались местными обычаями, в основном переменчивыми и оставлявшими большое пространство для вариаций. Центральная власть в новых национальных государствах преуспела в установлении легальных стандартов измерения лишь после длительных усилий, которые начали давать плоды только к началу XVIII в. Эту весьма интересную историю см.: [Kula, 1970].

Библия Гутенберга появилась в 1445 г.; в течение 30 лет новая технология распространилась по Европе (см.: [Cipolla, 1976, p. 148–149]). Рост числа отпечатанных книг был значительным. Кажется правдоподобным, что все увеличивающаяся доля от их числа была посвящена экономическим вопросам. Шпигель [Spiegel, 1971, p. 94] использовал для обоснования этого каталог библиотеки Кресса Гарвардского университета (Kress Library at Harvard University): около 200 печатных работ (памфлетов и книг) в XVI в., 2000 – в XVII в., 5000 – за период 1700–1776 гг. Данный индикатор, возможно, несколько преувеличивает действительный темп роста в силу того, что гораздо большее количество печатных работ ранних периодов попросту не дошло до нас. Тем не менее общий тренд представляется достаточно показательным и достоверным.

Для общего обзора истории индийской экономической мысли см. также: [Dasgupta, 1993]; текст «Гуань-цзы» с комментариями см.: [Rickett, 1985–1998; Штейн, 1959].

«И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал» (Быт. 2:2).

«И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его» (Быт. 2:15).

«Шесть дней работай и делай всякие дела твои…» (Исх. 20:9; см. также Втор. 5:13). Внимание к этике труда в особенности отличает послания апостола Павла. Идея труда как основы человеческого достоинства и как позитивной ценности человеческой жизни, как средства самореализации человека в мире будет вновь и вновь подниматься на протяжении веков, особенно среди утопических мыслителей и течений XVI–XVII вв. Некоторые из этих течений, в частности связанные с протестантизмом, ставили своей целью освобождение работника от гнета хозяев (а не от тягот самого труда, что было бы действительно утопичным!), см.: [Spini, 1992]. Среди авторов утопических сочинений следует упомянуть Томаса Мора (1478–1535, его «Утопия» была опубликована на латыни в 1516 г.), Томмазо Кампанеллу (1568–1639, «Город Солнца» датируется 1602 г., но был впервые опубликован на латыни лишь в 1623 г.), Фрэнсиса Бэкона (1561–1626, «Новая Атлантида» была опубликована в 1627 г.).

Как мы увидим далее, эти элементы, сосуществовавшие в идеях многих экономистов классической школы, будут четко противопоставлены у Карла Маркса: труд как необходимость выступает у него основой докоммунистических формаций, тогда как с приходом коммунизма трудовая деятельность становится средством свободного проявления человеческой личности. В маржиналистском подходе, помимо примечательного исключения, которое составляет Альфред Маршалл, явно превалировало внимание к негативному элементу трудовой деятельности.

Напротив, библейская традиция формировалась среди угнетаемых и гонимых.

По мнению Ксенофонта, управление частным делом только с точки зрения количественных характеристик отличается от управления делами общества, во остальном же они весьма схожи (см. [Xenophon, 1923, p. 189; Lowry, 1987a, p. 12–14]).

Этот отрывок будет переиначен Адамом Смитом в «Теории нравственных чувств» (см. разд. 5.8 наст. изд.), но в этом случае он приобретет другое значение: не совета хорошему отцу семейства блюсти свое имущество самому, но четкого обоснования выбора в пользу принципов либерализма.

Относительно разделения труда было что сказать и Ксенофонту, который, как и Платон, был учеником Сократа – его образ он запечатлел в своих «Воспоминаниях о Сократе» – и, таким образом, принадлежал к поколению, предшествовавшему Аристотелю, который являлся учеником Платона. Помимо прочего, Ксенофонт связывал разделение труда с размером рынка в следующем часто цитируемом отрывке: «Ведь в небольших городах один и тот же мастер делает ложе, дверь, плуг, стол, а нередко тот же человек сооружает и дом, причем он рад, если хоть так найдет достаточно заказчиков, чтобы прокормиться. Конечно, такому человеку, занимающемуся многими ремеслами, невозможно изготовлять все одинаково хорошо. Напротив, в крупных городах благодаря тому, что в каждом предмете нужду испытывают многие, каждому мастеру довольно для своего пропитания и одного ремесла. А нередко довольно даже части этого ремесла; так, один мастер шьет мужскую обувь, а другой – женскую. А иногда даже человек зарабатывает себе на жизнь единственно тем, что шьет заготовки для башмаков, другой – тем, что вырезает подошвы, третий – только тем, что выкраивает передки, а четвертый – не делая ничего из этого, а только сшивая все вместе. Разумеется, кто проводит время за столь ограниченной работой, тот и в состоянии выполнять ее наилучшим образом» [Ксенофонт, 1976, VIII, II:5, с. 187–188].

Непосредственно перед этим Аристотель указывает: «[Точно так же в целях взаимного самосохранения необходимо объединяться попарно существу], в силу своей природы властвующему, и существу, в силу своей природы подвластному. Первое благодаря своим умственным свойствам способно к предвидению, и потому оно уже по природе своей существо властвующее и господствующее; второе, так как оно способно лишь своими физическими силами исполнять полученные указания, является существом подвластным и рабствующим» [Там же].

Например, Фома Аквинский – и с ним вся схоластическая традиция – будет говорить как о справедливом о распределении талантов между людьми по воле Провидения и принимать как должное распределение доходов и богатства с учетом неравенства в статусе, достоинствах, способностях, умениях и обстоятельствах каждого индивидуума ([De Roover, 1971, р. 43–44], а также ссылки на Фому Аквинского).

Платон отмечал, что «…каждый [из нас] имеет в себе двух противоположных и неразумных советчиков: удовольствие и страдание» («Законы», кн. I, 644с). Однако в противоположность тому, что, как кажется, предполагал Шпигель [Spiegel, 1971, р. 20], это не являлось выражением сенсуалистского подхода, в котором сопоставление между количественно выраженными удовольствиями и страданиями механически определяют человеческие действия: это «расчет» (соображения), который превращается в «закон», будучи закрепленным «публично выраженной волей государства», и который подчиняет (у мудрого человека) все позитивные и негативные проявления страстей.

«Пользование каждым объектом владения бывает двоякое; в обоих случаях пользуются объектом как таковым, но не одинаковым образом; в одном случае объектом пользуются по его назначению, в другом – не по назначению; например, обувью пользуются и для того, чтобы надевать ее на ноги, и для того, чтобы менять ее на что-либо другое» [Аристотель, 1983, c. 390]. Как можно заметить, у Аристотеля разделение между тем, что впоследствии будет обозначаться как потребительная и меновая ценности, основывалось на этическом принципе: «должное» использование и потребление противопоставлялось «неправильному», отражая, таким образом, некоторое презрение к торговой деятельности, характерное для представителей высших классов рабовладельческих обществ. В действительности процитированный здесь отрывок является частью рассуждения о «естественных» и «противоестественных» способах приобретения богатства (кочевой быт, сельское хозяйство, охота, рыболовство и даже разбой относятся к естественным, тогда как ростовщичество заклеймляется – но и в целом все доходы от торговли, т. е. от покупки и продажи товаров в обмен на деньги, считаются противными природе). Согласно Лоури ([Lowry, 2003, р. 15, 22]; см. также приведенную в работе библиографию), «Аристотель четко сформулировал концепцию убывающей предельной полезности» и «выразил использование денег в качестве средства обмена, меры стоимости и средства сохранения стоимости для будущих покупок». Как Лоури, так и Мейкле [Meikle, 1995] представляют примеры «рациональной реконструкции» (см. выше, примеч. 25 к гл. 1), интерпретируя авторов прошлого в свете современных (или поздних по отношению к ним) теорий.

В книге V «Никомаховой этики» рассматриваются направительная (коммутативная) и распределительная (дистрибутивная) справедливость. Здесь Аристотель рассматривает, помимо прочего, как от бартерного обмена люди переходят к денежному. Блага распределяются между людьми согласно их «природе», т. е. роли, которую каждый из них призван играть в жизни общества. Соответственно, при обмене продуктами необходимо соблюдать соответствующие пропорции (но далеко не очевидно то, как именно эти пропорции следует определять). В качестве иных примеров оценок вклада Аристотеля в экономическую теорию можно привести: негативную [Finley, 1970] и позитивную марксистскую [Meikle, 1995].

В связи с этим следует обратить внимание на распространение перевода «Никомаховой этики» на латынь, сделанного епископом Линкольнским Робертом Гроссетестом и его помощниками. Он был закончен примерно в 1246 г.: именно с этой даты некоторые учебники начинают отсчет схоластики, хотя интерес к философии Античности, а соответственно, и стимул к переводу античных текстов, был следствием развития интеллектуальной деятельности в «школах», а не его причиной.

Для более подробного рассмотрения этого периода см. [Viner, 1978] и приведенную в этом источнике литературу, а также [Spiegel, 1971, p. 41–46].

Евангелие от Матфея 22:21. В связи с этим у Вайнера говорится о «потусторонности» патристики на раннем этапе [Viner, 1978, p. 9].

Двумя исключениями, приведенными с некоторыми оговорками у Вайнера [Viner, 1978, p. 17–20], можно считать фигуры Лактанция и Феодорита Кирского. Последний был жестким критиком коллективизма (однако основной целью его атак являлась общность жен), первый – защитником социального неравенства, включая и неравенства между хозяином и рабом. В другой части спектра находились различные еретические течения – манихеи, пелагиане, донатисты, карпократиане и иные, которые считали спасение богачей невозможным и предписывали бедность по крайней мере для священников. Здесь вновь следует порекомендовать работу Вайнера [Ibid., p. 38–45] для ознакомления с его взвешенным обзором и ссылками для дальнейшего чтения.

В Средние века церковь стала одним из крупнейших землевладельцев мира; в 1208 г. папа Иннокентий III отлучил от церкви вальденсов за их тезис о том, что частная собственность является препятствием к вечному спасению [Viner, 1978, p. 108]. Позднее, в XVI в., представители так называемой саламанкской школы (от Франсиско де Витории (1492–1546) до Томаса де Меркадо (ок. 1500–1575)) последовательно обосновывали полезность частной собственности (см. [Chafuen, 1986]). См. также [Wood, 2002, р. 17–67], где показаны изменения в отношении к собственности, бедности и богатству, произошедшие между временем Августина и XV в.

Следует также упомянуть о неодобрении роста населения, встречающемся у Иеронима [Viner, 1978, p. 33–34] и у Киприана Карфагенского (ок. 200–258) см. [Spiegel, 1971, p. 46]. Последний в некотором роде может считаться предшественником Томаса Мальтуса (см. подразд. 6.2 наст. изд.). Он опровергал библейский императив «плодитесь и размножайтесь» (Книга Бытия 1:28), который часто цитировался тогда, как и в последующих дебатах.

Отношение католической церкви впоследствии существенно изменилось. Папа Лев XIII в энцикликах «Quod apostolici muneris» (1878) и «Rerum novarum» (1891) провозгласил, что право собственности соответствует естественному праву.

Примечательным следствием этого было внимание в работах схоластов к фигуре отдельного индивида – правилам его поведения и цели спасения лично его души. Это составляло разительный контраст с подходом экономистов классической школы (например, Рикардо и Маркса), которые фокусировались на анализе совокупностей индивидов, таких как общественные классы. Шумпетер подчеркивал внимание к индивиду как ключевой аспект процесса зарождения политической экономии [Шумпетер, 2001, т. 1, с. 128–129]. Следует заметить, однако, что дух индивидуализма, пусть и в ином контексте, отличал уже римское право (тогда как, с другой стороны, известная притча Менения Агриппы Ланата, сравнивающая политическое тело с человеческим, стала общим местом при обращении к биологическому редукционизму в рассмотрении социальных конфликтов).

Доктрина верховенства авторитета Церкви во всех мирских и духовных вопросах была провозглашена в булле папы Бонифация VIII «Unam Sanctam» (1302).

Карл Поппер подчеркивал роль в этом Платона [Поппер, 1992, т. 1], тогда как Бертран Рассел настаивал на вкладе Аристотеля [Рассел, 1993, т. 1, гл. XXI, особенно с. 206]. Как Поппер, так и Расселл настаивали на том, что органической доктрине государства присущ авторитаризм, подтверждением чему в современности они считали марксизм и нацизм. Действительно, в рамках органического подхода для понимания общества во внимание прежде всего следует принять коллективные единицы, такие как «пролетариат» или «нация», а в политических действиях степень значимости этих единиц превосходит степень значимости составляющих их индивидов. Напротив, так называемый методологический индивидуализм (который позднее возобладал в маржиналистской теории, особенно в австрийской школе) исходил из того, что любой социальный феномен следует анализировать, отталкиваясь от индивидуального поведения как от основы.

Сам Поппер предложил эту связь, солидаризировавшись с номинализмом [Там же, с. 21–30]. Он, вместе с тем, не привел ссылок на отдельных средневековых философов. Более того, в своем беглом обзоре он полностью проигнорировал подход Абеляра, представив дебаты между номиналистами и реалистами именно как фронтальное противостояние.

Здесь мы оставим в стороне ряд авторов, даже таких значимых, как францисканец Дунс Скот, реалист, и Уилльям Оккам (ок. 1300–1349), номиналист (или, как предпочитают обозначать некоторые авторы, «терминалист»). Дебаты между номиналистами и реалистами в понимании более близком к попперовскому, чем к тому, которое представлено на этих страницах, описал также историк экономической мысли Карл Прибрам (1877–1973), одна из видных фигур в австрийской культуре в период между двумя мировыми войнами. Прибрам мог оказать определенное влияние на индивидуализм Хайека и Поппера [Pribram, 1983, p. 20–30]. Роль Прибрама подчеркивалась также Шумпетером [2001, т. 1, с. 106, примеч. 4].

Пьер Абеляр (ок. 1079–1142) был одним из величайших логиков Средних веков. В течение ряда лет он был профессором в Парижском университете, а затем стал монахом. Абеляр известен также своей трагической любовной связью со своей ученицей Элоизой, отраженной в письмах, которыми они обменивались после насильственного разлучения.

Там же читаем: «“общее состояние” …есть не субстанция, но способ бытия». Мы, таким образом, сталкиваемся с «процессом отделения мира имен от мира вещей»: понятие «роза» сохранит свое значение, пусть и негативное, даже в мире, в котором роз более не существует [Ibid., p. 172].

Не придавая этому чрезмерно большого значения, укажем, что Кейнс в молодости читал и ценил Абеляра [Skidelsky, 1983, р. 113].

Вуд говорит о «теологической экономии»: «экономические идеи Средневековья неразрывно вплетены в проблематику этики и морали, они сосредоточены на мотивах, а не на механике экономики» [Wood, 2002, р. 1].

О личности и экономической мысли Фомы см.: [Nuccio, 1984–1987, vol. 2, 1469–1576], а также приведенную там обширную библиографию.

«Поэтому с полным основанием вызывает ненависть ростовщичество, так как оно делает сами денежные знаки предметом собственности, которые, таким образом, утрачивают то свое назначение, ради которого они были созданы: ведь они возникли ради меновой торговли, взимание же процентов ведет именно к росту денег. …Этот род наживы оказывается по преимуществу противным природе» [Аристотель, 1983, с. 395].

Евангелие от Луки 6:35. Схожие места можно найти в Евангелиях от Матфея и Марка, см. также: Иезекииль 18:8 и 18:13.

Фактически процент в рамках этого подхода представляет собой платеж за пользованием товаром, деньгами, меновая ценность которого уже возмещена в обязательстве вернуть равную сумму. Более радикальный, но по сути схожий, тезис заключался в том, что процент выступает платой за время между выдачей займа и возвращением одолженных денег: поэтому он осуждался на основании того, что время принадлежит лишь Богу.

С этой точки зрения, работы рассматриваемого периода по ростовщичеству являются ключевыми источниками для исследований в области экономической истории, поскольку они свидетельствуют о формах и характере преобладавших тогда рыночных практик и о развитии финансовых инструментов: от простого и переводного векселей до страховых и форвардных контрактов и вплоть до сложных контрактов, сочетающих элементы перечисленных финансовых инструментов.

Если оставаться в области канонического права, то Никейский собор (312) лишь постановил, что духовенству запрещено какое-либо вовлечение в сделки с займами под проценты. После этого запреты постепенно становились более строгими, а степень их охвата расширялась до всего общества. С XIV в. началось медленное движение в обратную сторону и сужение определения ростовщичества (запрещение которого в принципе, однако, было подтверждено папой Бенедиктом XIV в энциклике «Vix pervenit» (1745); не отменено это запрещение и по сей день). На Пятом Латеранском соборе в 1515 г. папа Лев Х признал приемлемой деятельность институтов montes pietatis (ссудных касс), в которых процент по займам взимался для покрытия операционных расходов и компенсации возможных потерь; при этом ростовщичество определялось как «прибыль, извлекаемая без труда, затрат или риска» (см.: [Wood, 2002, р. 204]).

Тони [Tawney, 1926] придавал этому аспекту гораздо большее значение, чем Вебер [Weber, 1904–1905] в его известнейшем исследовании о воздействии протестантизма на переход от средневековой культуры к культуре, способствовавшей капиталистическому развитию. Со своей стороны, Шпигель [Spiegel, 1971, р. 66] настаивал на том, что средневековые запреты займов под процент стимулировали создание различных форм экономических объединений частных инвесторов, позволявших разделять риски, способствуя, таким образом, зарождению капиталистической фирмы.

Как заметил Прибрам, «вне зависимости от решений в рамках светской юрисдикции, религиозные советы по экономическим вопросам продолжали приниматься во внимание вплоть до XVI в.» [Pribram, 1983, р. 30].

Определение ростовщичества как навязывания процентов по денежным займам, существенно превышающим средний рыночный, относительно недавно вновь возникло в законодательстве Италии. Закон № 108 от 1996 г. свидетельствует о живучести – особенно в католических странах – традиции средневековой экономической мысли, вне зависимости от критики экономистов, какой бы убедительной она ни была. Сегодня проблема ростовщичества более связана со способами взимания долгов незаконными способами, что подразумевает опасную связь между ростовщиками и миром мелкой (а иногда и организованной) преступности. Запрещение сверхвысоких процентов очевидно не будет принято во внимание подпольными ростовщиками, которые в то же время используют практическое отсутствие конкуренции со стороны официальных банков в сегменте высокорискового кредитования, особенно на мелкие суммы, для которых издержки по взысканию непропорционально высоки, в том числе и в связи с медлительностью официальной юстиции. Поэтому для таких кредитов относительно более высокие процентные ставки могут быть обоснованы высоким риском невозврата.

См.: [De Roover, 1971, р. 90], который, однако, несколько прямолинейно связал это с понятием предпочтения ликвидности у Кейнса (см. подразд. 14.5 наст. изд.).

Ответ Бентама на это утверждение [Bentham, 1787, ‘Letter XIII’] заключался в отождествлении смитовских «спекулянтов» с предпринимателями и первопроходцами в сфере технологических изменений. Здесь он спорит с идеей Смита о дисперсном характере технологических изменений, обеспечиваемом большим числом агентов, и превозносит инновационную функцию предпринимателя, в чем мы находим предвосхищение понятия предпринимателя-новатора у Шумпетера (см. подразд. 15.2 наст. изд.).

По мнению Дунса Скота, процитированного в том же источнике (р. 102), добровольный обмен дает преимущества всем сторонам – и продавцу, и покупателю – и поэтому включает элемент дарения. Работа Лангхольма является, возможно, лучшим источником по истории средневековой экономической мысли и содержит массу ценных цитат из первоисточников.

Тезис Фомы был также воспринят авторами, принадлежавшими к саламанкской школе (см.: [Chafuen, 1986, р. 92 ff.]). Среди «оппонентов рыночного взгляда» Вуд [Wood, 2002, p. 143] указывает Жана Жерсона (Jean Gerson) (ум. 1428), который «рекомендовал, чтобы все цены …устанавливались бы государством».

Термин «конкуренция» сам по себе появился лишь в XVII в., тогда как термин «монополия» восходит к «Политике» Аристотеля [Аристотель, 1993, с. 397], а термин «олигополия» – к «Утопии» Томаса Мора [More, 1516, р. 67–69].

Что противоречит часто воспроизводимым замечаниям Шумпетера – в отношении Фомы и затем Дунса Скота [Шумпетер, 2001, т. 1, с. 117], а также в отношении «поздних схоластов» [Там же, с. 124].

В противоположность тому, что считал Тони, который заходил так далеко, что утверждал: «Прямым продолжением учения Аквината стала трудовая теория ценности. Последним схоластом был Карл Маркс» [Tawny, 1926, р. 48].

Такой точки зрения придерживался Фома Аквинский (см.: [De Roover, 1971, р. 43–44]); можно вспомнить, что среди прочих ее придерживался также Генрих фон Лангенштейн, профессор теологии Венского университета (ум. 1397). Это означало принятие как данности социальной структуры существенно различного вознаграждения за различные виды труда, отражавшей различие в социальных статусах разных видов экономической деятельности. Есть разительное отличие между ссылками на затраты труда в схоластическом обсуждении справедливости цен и в классической политической экономии, которая, по меньшей мере на уровне первого приближения, исходила из недифференцированного общественного труда.

В работе Лангхольма приводится мнение о совместимости обоих элементов, затрат и общественных оценок [Langholm, 1998, р. 87, 131]. Но их также можно считать и находящимися в оппозиции друг к другу. Например, Хуан де Медина (1490–1546) критиковал Скота за тезис о том, что справедливая цена должна покрывать издержки производства, указывая, что возможность того, что общественная оценка товара окажется ниже, чем издержки по его производству, выступает неотъемлемым элементом рисков коммерции.

Это важный момент: он подразумевает этическое превосходство экономической шкалы ценностей над онтологической (см.: [Viner, 1978, р. 83]). «Иначе, как заметил Буридан, муха, которая является живым существом, имела бы большую ценность, чем все золото мира» (см. для текстуальных ссылок [De Roover, 1971, р. 47–48]); там же Де Рувер напоминает, что Жан Буридан (ректор Парижского университета в середине XIV в., ум. ок. 1372) разрешил «парадокс ценности», согласно которому золото стоит дороже воды, хотя является менее полезным, указав на проблему избытка или редкости благ. Согласно Де Руверу, рассмотрение проблемы ценности Буриданом оставалось непревзойденным в работах последующих авторов, включая также Смита и Рикардо, вплоть до «маржиналистской революции».

Там же Де Рувер связывает virtousitas с «объективной полезностью», а complacibilitas c «субъективной полезностью» и указывает, что Бернардин Сиенский (1380–1444) и Антонин Флорентийский (1389–1459) воспроизвели тезис Оливи. Буридан же, напротив, сосредоточил свое внимание исключительно на «объективной полезности». Приводится мнение о том, что, хотя разделение между двумя ключевыми аспектами – редкостью и полезностью – и принадлежит Оливи, приписываемая ему терминология на деле происходит не собственно из его рукописи, но из заметок на полях к ней, сделанных рукой Бернардина [Chafuen, 1986, р. 91; Langholm, 1998, р. 124]. Замечания Оливи и других были восприняты затем саламанкской школой (см.: [Chafuen, 1986, р. 91–97]). О Бернардине Сиенском и Антонине Флорентийском см.: [Nuccio, 1984–1987, vol. 3, р. 2573–2684, 2733–2813].

Термин «деперсонализация» предложен Лангхольмом [Langholm, 1998, р. 99].

Термин «меркантильная система» использовался Мирабо и другими физиократами, чтобы «описать режим экономической политики, характеризующийся прямым государственным вмешательством, …известный также как “кольбертизм”» [Magnusson, 2003, р. 46]. Критика Смита [Смит, 1962, кн. IV, гл. 1 и далее] затрагивала все аспекты «меркантильной» («коммерческой») системы: понятия богатства, прибыли, внешней торговли, роль денег; но в каждом из этих направлений критики Смит скорее создавал для себя некое пугало, весьма карикатурное изложение позиции оппонентов, чтобы оттенить по контрасту основные элементы собственной теоретической системы.

Томас Грешэм (1519–1579) известен как автор «закона Грешэма», согласно которому «плохие деньги вытесняют хорошие». «Плохими» здесь выступали неполновесные (те, которые потеряли часть исходного металлического содержания) или сделанные из менее чистого сплава монеты, которые использовались для платежей, тогда как «хорошие» монеты оседали в сокровищах и в силу этого исчезали из обращения. В действительности данный «закон» ко времени Грешэма представлял собой широко известный факт, уже отмеченный в предшествующих работах, например, французским теологом Николаем Орезмом (1320–1389), который также предвосхитил использованный Лейбницем образ мира как гигантского часового механизма, приведенного в движение Богом (см.: [Spiegel, 1971, р. 74]). Грешэму следовало бы поставить в заслугу разбор механизма «золотых пунктов»: пределов колебания курсов обмениваемых валют вокруг базовой стоимости, задаваемой соотношением количества драгоценных металлов, содержащихся в каждой из них. (Здесь ему следовал Давандзати, к которому мы вернемся в подразд. 2.7.)

Живо написанный диалог «Рассуждение об общем благе», который был, вероятно, создан в 1549 г., но опубликован лишь в 1581 г. и затем многократно переиздавался, приписывается Джону Гэльсу (ум. 1571) (альтернативная версия авторства – Томас Смит). К этому диалогу, однако, обвинение в сведении понятия богатства к количеству драгоценных металлов неприменимо, если только не опираться на отдельные вырванные из контекста цитаты.

Более развернутая характеристика была изложена Шумпетером позднее, в его «Истории экономического анализа» (т. 1, гл. 3). Позитивные оценки меркантилистской литературы стали особенно частыми в 1930-е годы (см., например, [Heckscher, 1931] и, с несколько иных позиций, [Кейнс, 1978, гл. 23]).

Его наиболее известная работа («Богатство Англии во внешней торговле» [Ман, 1935]) была опубликована посмертно, в 1664 г., под редакцией его сына. Позднее, вместе с единственной известной работой Мана, опубликованной при его жизни [Mun, 1621], она была переиздана в сборнике, подготовленном Мак-Куллохом для Клуба политической экономии, вышедшем в 1856 г. (О Мане см.: [Forges Davanzati, 1994] и библиографию, приводимую в ней.)

«Есть некое правило в нашей внешней торговле, что при обмене с теми местами, куда мы экспортируем товары на сумму, меньшую, чем стоимость иностранных предметов, завозимых в наше королевство оттуда, стоимость наших денег занижена; там же, где ситуация обратная, наши деньги становятся переоценены» [Mun, 1664, р. 208].

Следует заметить, что Ман сконцентрировал свое внимание на торговом балансе, тогда как Серра принимал во внимание также торговлю услугами и движение капиталов.

Обзор некоторых интерпретаций меркантилизма см.: [Wiles, 1987]. Наиболее глубокий анализ представлен в до сих пор обязательной для чтения по данной теме работе Хекшера [Hekscher, 1931], который понимал меркантилизм как «систему власти». Пример относительно недавнего глубокого и тщательного анализа этого направления см.: [Perrotta, 1991]. Интерес представляют также [Magnusson, 1993] и особенно [Perrotta, 1993], где рассматриваются испанские меркантилисты, которым обычно не уделяется значительного внимания в англосаксонской литературе, но которые были чрезвычайно важны в переходе от схоластической к меркантилистской мысли. Также см.: [Magnusson, 2003].

Этот комплекс мер экономической политики стал известен как «кольбертизм», по имени Жана Батиста Кольбера (1619–1683), могущественного министра финансов Людовика XIV с 1661 г. и вплоть до своей смерти (а до занятия этого поста он в течение десяти лет был главным сотрудником кардинала Мазарини). Наряду с мерами по контролю за ценами и технологиями производства Кольбер также поддерживал снятие барьеров во внутренней французской торговле и фискальные реформы, связанные с усилением роли прямого налогообложения потребления, что способствовало бы более равномерному обложению всех слоев населения по сравнению с преобладавшей системой прямого обложения (которая практически исключала из обложения дворянство, духовенство и королевских фаворитов). Однако в этой последней области затрагиваемые интересы были слишком сильны, и результаты, которых удалось добиться Кольберу, оказались практически ничтожными.

Мы обнаруживаем такого рода предложения в работах Уильяма Петти (см. подразд. 3.3 наст. изд.), который принадлежал к периоду меркантилизма, но в нашей интерпретации был, скорее, первым экономистом-классиком, по меньшей мере на аналитическом уровне.

С этой точки зрения Испания предоставляла негативный пример: золото и серебро, поступавшее из рудников в колониях, поглощалось, как черной дырой, дефицитом платежного баланса, связываемого со слабостью национального производства. О связи между экономической ситуацией в Испании и экономической мыслью того периода см. [Perrotta, 1993].

Серию примеров см.: [Perrotta, 1991].

Такой иерархии придерживался Ман (и затем Петти), и она отличалась от предложенной позднее физиократами (см. подразд. 4.4 наст. изд.). Очевидно, что если мы рассматриваем вопрос о факторах национального богатства в любой данный момент времени (при условии отождествления богатства с национальным продуктом), любой сектор в принципе равноправен по сравнению со всеми другими, как позднее и указывал Смит в полемике с физиократами. Но при рассмотрении «динамической» проблемы роста богатства народов на протяжении длительного периода времени введение иерархии между секторами экономики обладает неплохим объяснительным потенциалом. Несомненным достоинством меркантилистского анализа с этой точки зрения, в частности, стало то, что он подготовил почву для разделения производительного и непроизводительного труда Смитом (см.: [Perrotta, 1988]).

Фактически уже к началу XVIII в. тезис о взаимовыгодном характере международной торговли стал доминирующим (некоторые примеры см.: [Wiles, 1987, р. 157–160]).

Этот подраздел основан на материале моей более ранней работы [Roncaglia, 1994], где идеи и судьба Серра представлены более подробно.

Более или менее рудиментарные формулировки количественной теории денег уже встречались в литературе и до Давандзати: в Испании представители известной саламанкской школы – у монаха-доминиканца Наварро (Мартин де Аспилькуэта, 1493–1586) в 1556 г., а у Томаса де Меркадо в 1569 г.; во Франции у Жана Бодена (1530?–1596) в 1568 г. В докладе прусскому правительству от 1522 г. (который оставался неопубликованным до XIX в.) знаменитый Николай Коперник также указывал на связь между количеством денег и ценами [Spiegel, 1971, р. 86–92; Chafuen, 1986, р. 67–80]. Догадка Коперника особенно примечательна, поскольку приток золота и серебра из Америки в Европу, который и привлек значительное внимание к связи между количеством денег и ценами, начался несколькими десятилетиями позже (см.: [Vilar, 1960; Cipolla, 1976]). Эти формулировки еще не составляли теории в строгом смысле слова, но уже означали существенное продвижение по сравнению с еще более ранними смутными указаниями на данный феномен, например, у Плиния Младшего.

Соответствующий отрывок был приведен в авторском примечании ко второму изданию 1780 г.

«Уровень обменного курса» представлен как цена местной денежной единицы, выраженная в векселях, деноминированных в иностранной валюте.

О вкладе Серра в теорию обменного курса см.: [Rosselli, 1995].

Противоположного мнения придерживались Эйнауди [Einaudi, 1938, p. 132–133] и Шумпетер [2001, т. 1, с. 250–251]. Следует отметить, что Эйнауди был последовательным критиком буллионизма, вплоть до того, что он связывал зарождение экономической науки именно с тем периодом, когда в работах Ботеро, Петти и Кантильона связь между драгоценными металлами и богатством была отвергнута [Einaudi, 1932, р. 219–225].

Феррара подвергся критике за то, что не включил Серра и других итальянских авторов в первые два тома своей «Библиотеки экономистов (первая серия)», которые были посвящены физиократам и Смиту. Отвечая на эту критику в предисловии к третьему тому первой серии «Библиотеки» («Итальянские трактаты XVIII в.: Дженовези, Верри, Беккариа, Филанджьери, Ортес»), он выразил однозначно негативное суждение о Серра как об экономисте [Ferrara, 1852, р. xliii – lvii), отнеся его к буллионистам: «Золото и серебро были для него единственным и наивысшим возможным богатством» [Ibid., p. xlix], но высоко оценив его как патриота, наделенного гражданским чувством [Ibid., p. xl – xli], предполагая, что Серра в действительности пытался донести до читателя путем сравнения между Неаполем и Венецией идею о преимуществе республиканской формы правления перед абсолютной монархией, и считая вероятным, что «Галиани, возможно, превознося его как экономиста, оценивал его как политика» [Ibid., p. lxi]. (Распространенная в XIX в. легенда о Серра как о патриоте, попавшем в заключение из-за своих политических убеждений, не нашла никакого подтверждения.)

Ссылки Серра на «количество мануфактур, …которое превышает потребности данной страны» или на «избыточные материалы» [Serra, 1613, p. 11] недостаточны в этом отношении. Более того, не так трудно найти и предшественников Серра, которые выражали бы ровно те же идеи, за которые он превозносился позднейшими комментаторами. Например, идея Серра о важности учета невидимых статей платежного баланса была уже выражена анонимным генуэзским критиком Де Сантиса [Anonymous, 1605]. Ему предшествовали такие авторы, как Ботеро в отношении важного значения «человеческой индустрии» [Botero, 1589] и Скаруффи в отношении неприятия мер по запрету вывоза денег и драгоценных металлов [Scarufi, 1582].

В этой главе я использую материал, взятый из моей книги о Петти [Roncaglia, 1977], где читатель может найти более подробную информацию по этой теме. Отметим здесь, что «политическая экономия» является термином, которым обычно определялась экономическая наука, до тех пор пока Маршалл не повлиял на переход к главенствующему в наше время термину «экономика». В современной экономической литературе термин «политическая экономия» был восстановлен представителями тех направлений исследований (марксисты, посткейнсианцы, сраффианцы или неорикардианцы), которые придают особое значение социальному характеру экономической деятельности.

С биографией Петти можно познакомиться в: [Fitzmaurice, 1895]; во внимание, однако, следует принять то, что автор, потомок Петти, избегал упоминания худших особенностей характера своего прославленного предка, но информации, которую он предоставил, достаточно для восприятия различных сторон очень сложной личности Петти.

Переход с кафедры анатомии на кафедру музыки является менее странным, чем может показаться, если мы примем во внимание не только многогранный характер деятельности интеллектуалов тех времен, но также и тот факт, что тогда математические зависимости были основой изучения как анатомии человека, так и законов гармонии. Томас Гоббс, например, изучал геометрические пропорции между различными частями человеческого тела, а Декарт (1596–1650) в «Компендиуме музыки» («Compendium musicae») исследовал математические зависимости, которые соединяют гармонии, тональности и диссонансы. (Связь между музыкой и математикой берет начало в классической Античности: Пифагор в VI в. до н. э. изучал математические пропорции, выражающие интервалы в звукорядах как числовые отношения; см. также: [Cammarota, 1981, р. 17].)

Скрупулезная библиография, разумеется, не содержащая ссылок на более поздние публикации, была подготовлена Чарлзом Халлом и опубликована в приложении к [Petty, 1899, р. 633–660].

Наиболее полное издание работ Петти на русском языке, подготовленное на основе издания Ч. Халла, было опубликовано почти 80 лет назад: [Петти, 1940]. С учетом его давности, выявленных неточностей переводов, а также неизбежных за такой период изменений в принятой терминологии, мы сочли возможным приводить в настоящей главе цитаты из работ У. Петти в нашем переводе. – Примеч. ред.

Позднее два фрагмента алгебраического анализа в приложении к экономическим вопросам, были изданы [Aspromourgos, 1999]; эти фрагменты подтверждают интерпретацию метода Петти, представленного в подразд. 2 наст. гл.

См. также, например: [Маркс, 1962, c. 356–367; Шумпетер, 2001, т. 1, с. 268–276; Cannan, 1932, p. 14–17].

Письмо Саутуэллу от 3 ноября 1687 г.

Это не было второстепенным вопросом: на начальных стадиях теологических споров по тезисам Коперника и Галилея о том, что Земля вращается вокруг Солнца, иезуит, впоследствии кардинал, Роберто Беллармин (1542–1621) предположил, что не будет ничего неправильного в использовании их как полезной гипотезы, но не как истинного заявления о действительности (см. также: [Rossi, 1997, р. 118–120]). Отторжение позиции кардинала Беллармина, которая в то время могла выглядеть как тонкий – типичный для иезуитов – политический компромисс, и которая фактически предвосхищала современные эпистемологическое представления, было выражено Ньютоном с помощью известного девиза, hypotheses non fingo («Я не строю гипотез»).

В том же самом направлении пошел Декарт (его главная работа, «Рассуждение о методе», датирована 1637 г.), основатель аналитической геометрии, в честь которого была названа Декартова система координат. Он относился к вселенной как к механизму. Моложе Петти были немецкий философ Готтфрид Вильгельм фон Лейбниц (1646–1716) и англичанин Исаак Ньютон (1643–1727), изобретатели дифференциального исчисления.

Эта формула происходит из Библии: «Ты все расположил мерою, числом и весом», – сказано в Книге премудрости Соломона, 11:21. Изречение само по себе доступно для различного использования: например, оно совершенно иначе было использовано Пуфендорфом [Pufendorf, 1672, р. 731], представлявшим интеллектуальную традицию естественного права. Последователи Петти – «политические арифметики» Грегори Кинг (1648–1712) и Чарлз Давенант (1654–1714) – интерпретировали его в предельно ограниченном значении описания количественных явлений. Несомненно, что в так называемом законе Кинга, связывающем увеличение цены на зерно с уменьшением урожая по сравнению с нормальным состоянием (оставим в стороне вопрос о том, должен ли этот «закон» быть приписан Кингу или Давенанту, при том что Лодердейл [Lauderdale, 1804] и Тук [Tooke, 1838–1857] выступали за приоритет первого, а Джевонс [Jevons, 1871, р. 180 ff.] – за приоритет второго), мы сталкиваемся лишь с простым представлением данных, к которым никакое аналитическое рассуждение не было применено. Для Петти политическая арифметика значила нечто большее: она была нацелена на обнаружение количественных отношений, которые составляют саму фундаментальную структуру социальной действительности – по аналогии с тем, как физические законы, согласно Галилею, выявляют их в природе. Она обнаруживала наиболее значимые элементы для объекта исследования, абстрагируясь от элементов, которые выступают бесполезными или незначительными для анализа. Эти последние, как Рикардо выразился полтора века спустя, только «модифицируют» анализ, но не изменяют его сущности. В аналогичном значении Петти использовал термин «политическая анатомия»: какизучение «структуры, симметрии и пропорций» «политического тела». Здесь Петти также указывал, что его цель состояла в том, чтобы обеспечить выборочную интерпретацию сложностей реального мира, сосредоточив внимание на том, что он рассматривал как существенные особенности функционирования «политического тела».

В этой области критический момент перехода представлен Никколо Макиавелли (1469–1527; его главная работа, «Государь», 1513 г.), чьи труды, не случайно включенные в индекс запрещенных книг, обладали очень большой популярностью в XVI и XVII вв.

Город и сельская местность соответствуют в общем промышленности и сельскому хозяйству, этим двум секторам, из которых состояла первоначальная классификация современной производительной деятельности. См. также подразд. 4.5 наст. изд., где обсуждается Кантильон.

См. также: [Roncaglia, 1988].

Для каждой исторической стадии центральный объект анализа для экономиста может быть определен на том уровне агрегирования, который выявляет качественный скачок между экономической интеграцией и разъединением: охотничье племя, сельскохозяйственная деревня, феодальный замок с прилегающими землями, объединяющее город и сельскую местность княжество, и, наконец, национальное государство. Однако определение экономической системы как соответствующей национальному государству также является исторически относительным и не устанавливает неизменный естественный закон: процесс расширения области интеграции может не остановиться на национальном государстве, но иметь тенденцию охватить всю рыночную экономику. На самом деле тенденция к сносу таможенных барьеров и к унификации юриспруденции в области ведения бизнеса лежит в основе роста международной экономической интеграции как международного разделения труда и как объединения рынков (так называемая «глобализация»).

Используемое, например, Гоббсом [Гоббс, 1991, с. 195]. Как мы уже отмечали в предыдущей главе, либеральные историки экономической мысли, начиная с самого Смита, зашли так далеко, что приписали современникам Петти, классифицированным как «меркантилисты», отождествление богатства с драгоценными металлами; такому пониманию они противопоставляли классическое понятие денег как вуали, накинутой на экономику. Согласно последнему понятию количество денег в обращении не важно для объяснения «реальных» экономических переменных, таких как доход и занятость.

Другое интересное определение денег было дано Петти в кратком глоссарии экономических терминов: «Деньги. Это общая мера для товаров. Общая связь каждого человека с каждым другим человеком. Эквивалент для товаров» [Petty, 1927, vol. 1, р. 210].

Уильям Гарвей (1578–1657) объявил о своем открытии в 1616 г., но опубликовал его только 12 лет спустя («Анатомическое исследование о движении сердца и крови» («Exercitatio anatomica de motu cordis et sanguinis», 1628)).

По этим вопросам см. также, например: [Petty, 1662, р. 59–60; 1690, р. 271, 309; 1691b, р. 119].

В этом Петти предшествовал Гоббс, и вслед за ним следовала длинная череда экономистов вплоть до Луиджи Эйнауди и Николаса Калдора в ХХ в.

Это правило, вместе с другими подобными, было также предложено Петти в «Беседе об использовании двойных пропорций» («Discourse concerning the use of duplicate proportions», 1674), где он попытался представить в терминах функций отношения между парами переменных в случаях, когда есть эмпирическая закономерность, связывающая рассматриваемые явления, и такие явления могут быть выражены количественно. Эта попытка помещает Петти в число предшественников, если не основателей, эконометрики.

Типичный пример возможности определения товара на основе уровня абстракции, неявно подразумевающегося в данной аналитической системе, был предложен Петти [Petty, 1662, р. 89; Петти, 1940, т. 1, с. 72]: он отождествлял «хлеб» (или зерно, corn) с «едой» в целом, когда он говорил о «хлебе», который полностью удовлетворяет жизненно важные потребности, подобно «хлебу насущному» в молитве «Отче наш». Это отождествление было позже неявно принято Рикардо в «Опыте о влиянии низкой цены хлеба на прибыли с капитала» 1815 г. [Рикардо, 1955, т. 3, с. 15–40], который быстро подвергся критике Мальтусом (письмо к Рикардо от 12 марта 1815 г.: [Ricardo, 1951–1955, vol. 6, р. 185]. Позже гипотеза Петти была явно упомянута Маршаллом [2007, с. 493] и Сраффой [Sraffa, 1925, p. 61 n.]. Ситуация существенно отличается в современных теориях межвременного общего экономического равновесия с «условными» (contingent) рынками (см. также подразд. 12.2 наст. изд.), согласно этим теориям одно и то же физическое благо составляет столько различных товаров, сколько существует возможных моментов, в которых доступно благо, умноженных на количество возможных «состояний мира» в каждый момент (так что зонт в 227-й день в дождь отличается как товар от того же самого зонта, доступного в 184-й день или в 227-й день, но не в дождь). Аксиоматический характер таких теорий побуждает теоретиков думать, что вопрос о значении переменных является проблемой, внешней по отношению к самой теории. Но такой подход требует, как показывает пример выше, чтобы разукрупнение было доведено до максимальной степени: до «атома», а именно до понятия товара, не способного к дальнейшему разукрупнению. Таким образом, принимая во внимание бесконечность позиций в континууме пространства и времени и бесконечность возможных «состояний мира» (которые прибавляются к несметному числу различных физических характеристик товара, как в случае бриллиантов, что рассматривается ниже), число товаров стремится к бесконечности – так что кажется довольно вероятным, что их количество превысит число реальных актов обмена. Но тогда, по определению, мы не сталкиваемся с рынком, т. е. с сетью отношений между множеством покупателей и продавцов: понятие товара, предложенное такими теориями, несовместимо с понятием конкуренции. Пример, коротко изложенный здесь, показывает возможность логических противоречий, происходящих от различных значений, которые приписываются переменным, подвергающимся теоретическому анализу.

«Естественные дороговизна и дешевизна зависят от того, больше или меньше рук требуется, чтобы удовлетворить естественные потребности: хлеб будет дешевле, когда один может произвести на десятерых, чем когда он может прокормить лишь шестерых; таким образом, в зависимости от климата, люди вынуждены тратить больше или меньше. Но политическая дешевизна зависит от малого количества лишних рук в каком-либо деле сверх необходимого. К примеру, хлеб будет вдвое дороже там, где его выращивают 200 человек, выполняющих ту же работу, какую могли бы выполнить 100 человек. Если это соотношение будет помножено на пропорцию излишнего расхода (т. е. если к упомянутой причине дороговизны добавить ту, что вызвана расходами, превышенными вдвое), естественная цена окажется учетверенной, и она и будет истинной политической ценой, рассчитанной на естественных основаниях. А последняя, будучи соотнесенной с общепринятым стандартом – серебром, даст нам то, что мы ищем, – истинную текущую цену» [Petty, 1662, p. 90].

Аналогия относится к используемой технологии: и политическая цена Петти и естественная цена экономистов-классиков основаны на преобладающей, а не на оптимальной технологии, к которой, как уже сказано, относится «естественная цена» Петти. Но согласно экономистам-классикам и Марксу, имеется механизм (конкуренция), который устраняет балласт и выражает тенденцию приводить преобладающую технологию к оптимуму. Петти вместо этого (что вполне понятно, учитывая эпоху, в которую он жил) приписывал такую роль, главным образом, институциональным реформам, направленным на повышение эффективности системы. (Элемент оптимальности присутствовал также и в смитовской концепции естественной цены, из-за ссылки на условия свободной конкуренции: см. также ниже, подразд. 5.6, и [Roncaglia, 1990b].)

«Однако, поскольку почти все товары имеют свои субституты, или заменители, и почти все потребности могут удовлетворяться разными способами, а также поскольку на цены товаров влияют в смысле повышения или понижения их новизна, вызванное ими изумление, пример вышестоящих лиц, а возникающие мнения приписывают вещам те или иные эффекты, что также увеличивает или уменьшает их цены, то мы должны добавить эти случайные причины к упомянутым выше постоянным причинам. В их благоразумном предвидении и учете заключается умение купца» [Petty, 1662, p. 90].

Мы сталкиваемся здесь, по сути, с вертикально интегрированным сектором, или в других терминах тем, что Сраффа назовет подсистемой (см.: [Сраффа, 1999, с. 130; Sraffa, 1960, р. 89]).

«Сверхсметные» 100 человек соответствуют разнице между величиной трудовых ресурсов («1000 человек»), и числом занятых (900).

См., например, [Petty, 1690, р. 256–257] в отношении «естественных» факторов; [Ibid., p. 249–250, 302–303] – технологических и организационных факторов; [Ibid., p. 260–261, 473] – для разделения труда.

См., например: [Маркс, 1962, с. 357–360; Meek, 1956, р. 34–36; Pietranera, 1963, p. 31–50; Denis, 1965, р. 172; Naldi, 1989].

Давайте вспомним также отрывок, процитированный выше.

См. также ниже, подразд. 7.8. Элементы такого подхода появлялись также у Смита [Smith, 1776, p. 47; Смит, 2007, с. 88], когда он рассматривал труд как «труд и усилия», вновь проявились у Джевонса и в иной форме, как «реальные издержки», у Маршалла (см. также подразд. 10.5 и 13.1 наст. изд.).

Та же самая проблема была уже поднята в «Трактате о налогах и сборах» [Petty, 1662, р. 44; Петти, 1940, т. 1, с. 35].

Следует отметить, что физические затраты на производство нельзя рассматривать как чисто технологическое понятие. Не только сам объем их использования (в особенности, если речь заходит от труде) зависит от широко понимаемых общественных условий, но и сами элементы, включаемые в число затрат, зависят от системы общественной организации. Действительно, мы можем включать в затраты только то, что может быть объектом частного присвоения (а, например, не дождь или солнце, которые могут быть необходимыми для производства и могут быть ограниченными).

В других терминах, земля сама по себе производит 50 единиц, в то время как добавление рабочего увеличивает продукт на 10 единиц (чистых, следует полагать, не учитывающих производственных затрат, включая в них и пропитание рабочего: «заработная плата» здесь означает то, что земля отдает в вознаграждение за потраченный на нее труд, а не доход данного рабочего). Как следствие, пять рабочих эквивалентны двум акрам земли. Этот отрывок интерпретировался (например, [Routh, 1975, р. 40]) как случай маржиналистского расчета: «вклад» каждого «фактора производства» определяется вычислением того, что произведено заданными количествами этих двух факторов (в примере Петти, одно из этих двух количеств равно нулю), и когда количество одного из факторов увеличивается, при постоянном количестве другого используемого фактора. Эта интерпретация представляется весьма натянутой. Но и в этом случае сохраняли бы свою силу все приведенные замечания относительно невозможности использования этого метода при использовании разнородных продуктов (которые могут быть сведены к однородности, с точки зрения полезности, только в рамках субъективной теории ценности).

Критерий, аналогичный примененному для установления «паритета» между землей и трудом, был предложен Петти для сведения «мастерства» или «искусства», т. е. квалифицированного труда, к простому труду. См. также: [Petty, 1691a, р. 182]. Та же самая цепь рассуждений была предложена Петти, чтобы установить «уравнение между тяжелой работой и благосклонностью, знакомствами, интересами, друзьями, красноречием, репутацией, властью, авторитетом и т. д.» [Ibid.] (см. также: [Петти, 1940, т. 1, с. 122–123]).

Детальная картина этого необычайно богатого и сложного периода представлена Т. Хатчисоном [Hutchison, 1988].

Публий Теренций Афр (195/185–159 до н. э.) – древнеримский комедиограф, автор пьесы «Heautontimorumenos» («Самоистязатель»). – Примеч. пер.

В сущности, линия, ведущая от Петти к Смиту, ведет через Кантильона и Кенэ, а не через политических арифметиков, хотя в то время они считались прямыми наследниками Петти. В некоторой степени и в отдельных случаях (особенно это относится к Давенанту) в способе обработки количественных данных политическими арифметиками можно, при наличии доброй воли, обнаружить некоторые зачатки, предвосхищающие современные национальные счета. Трудно, однако, говорить о том, что эти работы давали адекватную характеристику отношений между запасами и потоками как для экономической системы в целом, так и для ее основных составляющих.

Кинг был известен в то время в основном благодаря тому, что Давенант цитировал его в своих работах; позднее он был заново открыт Маршаллом, который вывел кривую спроса из соотношения между процентным снижением урожая зерна и процентным ростом его цены [Маршалл, 2007, c. 167]. Впоследствии – но не Маршаллом – это соотношение было несколько напыщенно окрещено «законом Кинга», что (несомненно) является проявлением чрезмерного энтузиазма. Об истории английского эмпиризма в социальных науках начиная с политической арифметики см.: [Stone, 1997], в частности о Давенанте и Кинге: p. 49–115.

Гуго Гроций (Huigh de Groot или Hugo Grotius, 1583–1645) был предшественником Пуфендорфа на этом пути. Пешьярелли [Pesciarelli, 1989, p. xviii – xix] отмечает влияние Пуфендорфа на Хатчесона через учителя последнего, Джершома Кармайкла (1672–1729), профессора в Университете Глазго, пропагандировавшего в Шотландии работы и мысли Пуфендорфа; в свою очередь, Хатчесон, учитель Смита, передал последнему некоторые элементы образа мышления Пуфендорфа: в частности, согласно Пешьярелли, «представление об обществе как об огромной арене торговцев, продавцов и покупателей» [Ibid., p. xix]. Локк также – о его теории свободы и частной собственности см. ниже, подразд. 4.2 – был внимательным читателем работ Пуфендорфа, своего современника (они родились в одном и том же году); однако их представления об обществе решительно различались.

Согласно Буагильберу, сельскохозяйственные цены должны превосходить минимальный уровень, который он называл «prix de rigueur» (строгие цены, фр.) и который соответствует издержкам производства; но кроме этого, довольно и смутного намека на «prix de proportion» (пропорциональные цены, фр.), т. е. на тот факт, что цены должны находиться в определенной пропорции друг к другу, он не дал объяснения того, что определяет цены.

Вклад Буагильбера превозносился многими историками экономической мысли, особенно во Франции. Достаточно вспомнить само название собрания его работ [INED, 1966], которое идентифицирует его с «рождением политической экономии». Буагильберу приписывали, среди прочего, честь предвосхищения идеи общей экономической взаимозависимости и концепцию мультипликатора. Однако его труды были гораздо менее систематичны, чем работы Кантильона, Кенэ или Тюрго.

Хатчисон [Hutchison, 1988, p. 75] приписывает ему имплицитное понимание убывающей полезности. Согласно Шумпетеру [Schumpeter, 1954, p. 647; Шумпетер, 2001, т. 2, с. 852], Барбон был первым автором, который явно идентифицировал процент с чистым доходом от капитальных благ.

Первое издание датировано 1690 г., но «Опыт» уже распространялся в декабре предыдущего года.

О Чайлде см.: [Letwin, 1959]. Среди положений, на которые опирался Чайлд, чтобы подкрепить свою точку зрения, была идея о том, что именно бедность, а не заработная плата выше прожиточного минимума, способствует распространению праздности среди рабочих. (Обратные аргументы выдвигались, например, Петти: [Petty, 1691a].)

История дебатов об отношении между нормой процента и процветанием между 1650 и 1850 гг. прекрасно описана Таккером [Tucker, 1960]. В рамках более общей дискуссии о природе денег и функционировании финансовой системы мы можем упомянуть Джона Ло (1671–1729), известного прежде всего благодаря своим авантюрным финансовым предприятиям, завершившимся одним из наиболее грандиозных крахов в истории; см. о нем живое, детальное описание Мерфи [Murphy, 1997].

Точнее на той идее, что труд является источником права собственности, но не на идее о том, что труд, затраченный на производство различных товаров, объясняет их меновую ценность. Локк мало что может сказать о теории относительных цен, его редкие намеки на эту тему, скорее, направлены на субъективную теорию ценности, подчеркивая роль «пользы» в данном контексте. См. также: [Hutchison, 1988, p. 68–70].

Ясная иллюстрация аргументации Локка представлена в: [Bedeschi, 1990, p. 50 ff.]. Новаторский аспект анализа Локка состоит в том факте, что – как отмечает Бедески [Ibid., p. 52] – «в частной собственности он теперь видит не нечто статичное, но нечто динамичное, не нечто данное раз и навсегда или установленное людьми благодаря общему соглашению, но скорее нечто, что является плодом усилий и экономической активности человека. Это отражает представления новых буржуазных, землевладельческих и торговых кругов, познавших быстрое возвышение в английском обществе XVII в.».

Стоит, кстати, отметить, что Локк преувеличенно яростно превозносит труд как моральную обязанность: обязанность, которую он распространяет даже на детей раннего возраста, предлагая наказание кнутом для тех из них, кто будет пойман за попрошайничеством (тогда как для взрослых он, наряду с тяжелым трудом в работных домах или на морских судах, даже отстаивает необходимость отрезания ушей). Разумеется, не только Локк, тогда или впоследствии, предлагал меры такого рода.

Другим источником неравенства, который рассматривал Локк, было использование денег для накопления богатства. Деньги он считал не элементом, присущим человеческому обществу, а изобретением, принятым на основе общего согласия.

Также мы можем рассматривать в качестве побочного течения этой дискуссии обширную литературу XVI и XVII вв. о «добром дикаре» и «злом дикаре», порожденную преимущественно географическими открытиями и контактами с туземными обитателями новых колониальных владений. Описание и анализ этой литературы см.: [Meek, 1976]. В XVIII в. оптимизм, характерный для периода эпохи Просвещения, благоприятствовал фигуре «доброго дикаря», что стало центральной темой антропологических воззрений того времени.

Мы должны вспомнить значение «процесса цивилизации», описанного Элиасом [Elias, 1939], хотя разграничение, которое Хиршман [Hirschman, 1977] проводит между страстями и цивилизацией, касается на самом деле несколько иной проблемы.

Противопоставление «соперничающих интерпретаций рыночного общества как цивилизующего, деструктивного и слабого» было выдвинуто Хиршманом [Hirschman, 1982]. То, что Хиршман определяет как «тезис саморазрушения», иллюстрируется ссылками на Шумпетера и Хирша в XX в., Маркса и Энгельса в XIX в., а также на консервативную реакцию на Уолпола и правительство вигов, благоприятствовавших прогрессу рыночного общества 1830-х годов. В частности, «Фред Хирш подробно занимался тем, что он называл “истощающимся моральным оправданием” капитализма. Он доказывает, что рынок подтачивает моральные ценности, являющиеся его собственным необходимым обоснованием, ценности, которые, как теперь отмечают, были унаследованы от предшествовавших социо-экономических режимов, таких как феодальный строй» ([Ibid., p. 1466]; курсив оригинала). «Маркс и Энгельс много говорили о способах, которыми капитализм разъедает все традиционные ценности и институты, такие как любовь, семья и патриотизм. Все подвергается коммерциализации, все социальные связи разлагаются деньгами. Подобное восприятие у Маркса ни в коем случае не является оригинальным» [Ibid., p. 1467]. О Шумпетере см. подразд. 15.4 наст. изд.

Просвещение XVIII в. разделяло с гуманизмом XV в. оптимистический взгляд на человеческую природу, но заменило идею ее неизменности во все времена идеей способности к совершенствованию.

О жизни и трудах Мандевиля см.: [Kaye, 1924].

Среди прочих, менее значимых работ Мандевиля, мы можем упомянуть «Свободные мысли о религии», датированные 1720 г., и «Письмо к Диону», датированное 1732 г. О последнем см. предисловие Вайнера [Viner, 1953], критикующее интерпретацию Мандевиля как теоретика laissez faire – широко распространенную, хотя и со скудной филологической поддержкой.

Такую интерпретацию см.: [Scribano, 1974]. Энтони Эшли Купер, третий граф Шефстбери (1671–1713), воспитанник Локка, член парламента с 1695 по 1699 г., под конец жизни поселившийся в Италии для поправления здоровья, был автором трех томов «Характеристик людей, нравов, мнений, времен» (1711), в которых он доказывал, что человек наделен врожденным «нравственным чувством», которое позволяет ему делать различие между правильным и неправильным. Фрэнсис Хатчесон, учитель Смита, о котором мы будем говорить ниже (подразд. 4.9), поддерживал Шефстбери против Мандевиля.

Затрагивая другую тему, характерную для вольнодумной мысли, Мандевиль заметил изменчивость нравственных и сексуальных обычаев, а также религиозных и политических убеждений (как было подтверждено многочисленными описаниями путешествий в далекие земли – этот литературный жанр был широко распространен в то время). Это означало опровержение доминирующей идеи о том, что нравственные убеждения являются общими и присущими людям от рождения (consensus gentium). Поэтому определения справедливого и несправедливого являются плодами образования и жизни в обществе. См.: [Scribano, 1974, p. xx – xxi].

Такая точка зрения, несомненно, вовсе не была единичным явлением в истории экономической мысли: будучи взвешенной и благоразумной, она снова и снова выдвигалась разными авторами в разные эпохи. Например, она снова вернулась в виде концепции градуализма при переходе от плановой экономики к рыночной после падения Берлинской стены в 1989 г.; также еще в XVI в. она была явно выражена анонимным автором замечательного диалога, в котором доказывалось, что люди преследуют личные интересы, но это не должно наносить ущерба остальным, и обеспечение такого результата является подлинной проблемой политики: «Посредством этого вещь приносит человеку выгоду от продажи»; «они не должны приобретать выгоды от продаж посредством того, что может быть пагубно для других. Но как принудить к тому, чтобы [они] не делали этого, в этом суть» [Anonymous, 1549, p. 51–50].

Однако Мерфи [Murphy, 1986, p. 282–298] обращает внимание на сомнительные обстоятельства этой истории и воскрешает подозрение, что все было инсценировано самим Кантильоном, чтобы бежать за границу и избежать преследования.

Малахия Постлтуэйт (1707–1767), упомянутый ранее, известен как автор монументального «Универсального словаря торговли и коммерции» (1751–1755). «Очерк» Кантильона был включен в него практически полностью, вероятно, будучи скопирован с ныне утраченного оригинального английского текста.

Сочинение «L’ami des hommes» («Друг людей»), которое Мирабо опубликовал в 1756 г. и которое имело грандиозный успех – более сорока изданий за несколько лет и множество переводов, – было в действительности преимущественно комментарием книги Кантильона, обогащенным обильной долей риторики. Впоследствии многие другие авторы, включая Беккария, черпали из Кантильона, часто не ссылаясь на источник.

Кантильон сначала разбогател на спекуляциях на проекте Джона Ло («пузырь Миссисипи»), при этом он предвидел как первоначальный успех, так и неизбежный конечный крах, затем на валютных сделках в период растущего движения капиталов между Францией, Голландией и Англией и, наконец, на Амстердамской и Лондонской фондовых биржах («Пузырь Компании Южных морей»). Мерфи [Murphy, 1986] дает замечательное описание авантюрной жизни Кантильона и знакомит с его воззрениями.

В некотором смысле взгляд Кантильона имеет сходство с кейнсовским пониманием сложности реальной жизни, требующей упрощений, делаемых на рациональной основе, а также придавал значение практическому суждению, поскольку в определенных случаях элементы, упущенные в теории (т. е. в рациональной и упрощенной реконструкции реальности), могут оказаться значимыми и привести к результатам, которые будут отличаться от предсказанных теорией.

Фактически Кантильон в гораздо большей степени, чем это позднее делал Смит, идентифицировал рыночные цены с текущими ценами, на которые оказывают влияние случайные явления, обобщаемые в терминах «спрос» и «предложение» и не поддающиеся теоретическому анализу: ср. ниже, подразд. 5.6. Аналогичные конфликты интерпретации возникали и в отношении других аспектов работы Кантильона: например, его трактовка международных обменов считалась предвосхищающей как теорию автоматического механизма восстановления равновесия торгового баланса Юма, так и кейнсианскую теорию о том, что валютные курсы определяются движением капитала.

Основной путь прогресса экономической науки заключается в выделении проблем, поскольку только адекватная спецификация проблемы позволяет найти ее решение. В случае Кантильона, так же как и физиократов, проблема социальной структуры была перепутана с проблемой подразделения на сектора и различения между производительным и непроизводительным трудом.

На основе этого подхода можно заключить, что Кантильон является предшественником марксистской трактовки ценности рабочей силы (см. подразд. 9.4 наст. изд.). С тем отличием, что Маркс сводил ценность рабочей силы к количеству труда, необходимого для производства средств существования рабочего, а Кантильон – к количеству земли.

Так Бруэр [Brewer, 1988; 1992] интерпретирует теорию Кантильона, представляя ее в виде формальной модели.

Как бы то ни было, эта идея уже присутствовала в литературе того времени; например, у «либеральных» авторов, таких как Буагильбер: см. подразд. 4.1. На самом деле проблема потребления предметов роскоши широко обсуждалась в XVII и XVIII вв., хотя в этих дискуссиях больше не затрагивались античные и средневековые моральные проблемы, касающиеся оправданности стремления к материальному богатству. Напротив, в период, который мы сейчас рассматриваем, людей заботили такие проблемы, как роль потребления предметов роскоши в качестве компонента спроса (с уделением внимания различию между потреблением предметов роскоши внутреннего производства и импортированных), стимула для производства и занятости и (что мы увидим ниже, в подразд. 4.9, по отношению к Юму) позитивного фактора «усовершенствования» человека, стимула для промышленности в целом. Подобные идеи использовались, живо обсуждаясь не только при критике воспроизводившихся традиционных античных и средневековых представлений, но и в противостоянии с кальвинистскими и пуританскими воззрениями.

«Фермер – это предприниматель, который обязуется заплатить землевладельцу за свою ферму или землю фиксированную сумму денег… без обеспечения прибылью, которую он получит от своего предприятия» [Cantillon, 1755, p. 47–49].

См. также: «В Англии общее мнение состоит в том, что фермер должен вырабатывать три ренты. Основную и подлинную ренту, которую он платит собственнику, стоимость которой предполагается равной продукту трети его фермы, вторая рента для поддержания его самого, а также людей и лошадей, которых он использует для обработки фермы, наконец, третья должна оставаться ему, чтобы его предприятие было прибыльным» [Ibid., p. 121]. Позвольте напомнить в этом отношении, что согласно Шумпетеру [2001, т. I, с. 285; Schumpeter, 1954, р. 222] важнейшей заслугой Кантильона было признание «предпринимательской функции и ее центрального значения».

Необходимо напомнить, что, как католику, Кантильону было запрещено владеть землей в Англии и что в последние годы своей жизни он разными путями пытался обойти это правило: долгий период институт частной собственности на землю сосуществовал с ограничениями на передачу собственности, направленными на сохранение традиционной социальной структуры.

Позицию Кантильона в дебатах того времени на эту тему см.: [Tucker, 1960, ch. 2].

Согласно Хиггсу [Higgs, 1897, p. 25, 58], рождение школы физиократов может быть датировано встречей Кенэ и Мирабо в июле 1757 г., а ее конец – 1776–1777 гг., когда Тюрго, будучи министром финансов, попал в опалу и было опубликовано «Богатство народов» Смита.

Кенэ был, в частности, последователем французского философа Мальбранша (1638–1715), который, в свою очередь, был последователем Декарта.

Классическим изданием (хотя и не свободным от критики) экономических и философских сочинений Кенэ является [INED, 1958, vol. 2; vol. 1], в котором содержатся пояснительные очерки различных авторов и библиография (рус. пер. основных экономических работ Кенэ и др. физиократов см.: [Физиократы, 2008]. – Примеч. пер.).

Физиократы таким образом связывали высокие цены с идеей процветающей, развивающейся экономики, в которой высокие цены являются причиной (или одной из причин), а экономическое изобилие – следствием. Подобные представления были распространены на протяжении всего меркантилистского периода, но далеко не единодушно, поскольку во многих случаях высокие цены рассматривались как симптом нехватки продуктов. Напротив, Смит и классические экономисты считали, что умеренные цены связаны с изобилием и преимущественно являются его результатом. Очевидно, что на логическом уровне два этих положения не исключают друг друга, поскольку они основаны на рассмотрении различных аспектов процесса развития, вследствие чего причинно-следственные отношения меняются на противоположные. С одной стороны, высокие цены, возникшие в результате высокого спроса, представляют стимул для производства, тогда как низкий уровень цен может отражать трудности при поглощении продукции рынком, а значит, снижать заинтересованность производителей; с другой стороны, рост производительности, сопровождающий экономическое развитие, приводит, в конкурентных условиях, к снижению цен, тогда как высокие цены говорят об узких местах со стороны предложения, а именно о наличии препятствий для роста производства. Дискуссия между сторонниками этих двух концепций является примером путаницы, которая часто возникает в теоретической дискуссии, затрагивающей различные системы логических отношений, оценку большей или меньшей применимости теоретических положений к реальному миру, а также интерпретацию конкретных реальных ситуаций.

См.: [Higgs, 1897; Tsuru, 1942; Meek, 1962; Ridolfi, 1973; Gilibert, 1977], собрание очерков, изданных в [Candela, Palazzi, 1979; Vaggi, 1987], а также библиографию, содержащуюся в этих изданиях.

В частности, мы рассмотрим только оборотный капитал (avances annuelles), тогда как Кенэ, по крайней мере для производительного сектора, пытается также учесть avances fonciéres (начальные инвестиции в улучшение земли) и avances primitives (запас капитальных благ, используемых фермером). Первые имеют значение для интерпретации ренты землевладельца как процента на стоимость земли, но не являются источником годовых потоков благ; вторые являются источником потоков товаров от бесплодного сектора к производительному для восстановлению той части постоянного капитала, которая ежегодно выходит из употребления. (При другом подходе мы можем рассматривать этот последний поток как включенный в единицу мануфактурных благ, получаемых каждый год производительным сектором от бесплодного.)

В отличие от других данных, соответствующих представленным Кенэ в «Таблице», промышленная продукция в нашем примере оказывается больше на одну единицу. Как мы увидим, эта дополнительная единица не поступает в обращение: с точки зрения бесплодного класса как целого (но не обязательно с точки зрения одной из производственных единиц) эта продукция предназначена для собственного потребления. Возможно, что Кенэ проигнорировал ее именно по этой причине. Однако представляется очевидным, что бесплодному классу также требуются промышленные товары как средства производства и существования; поэтому были изменены использовавшиеся Кенэ численные величины (которые, возможно, как предполагает Ридольфи [Ridolfi, 1973], представляли имплицитную оценку основных величин национальных счетов Франции того времени). Аналогично Кенэ не рассматривал использование аграрной продукции как средства производства (например, семян) в производительном секторе, тогда как в нашей схеме мы явно учтем единицу сырья, которая ежегодно производится и используется как средство производства в производительном секторе, не порождая потока товаров между секторами.

Характеристику европейского общества и культуры XVIII в. см., например, в: [Im Hof, 1993; Chaunu, 1982].

Рене Декарт (1596–1650) – французский философ и математик, автор знаменитого «Discours de la méthode» («Рассуждение о методе», 1637) и основоположник аналитической геометрии.

Возьмем, для примера, влияние Жан-Жака Руссо (1712–1778, автора «Contrat social» («Общественного договора»), вышедшего в 1762 г.) на представления о юридической системе, преобладавшие во время Французской революции. Другим примером является аббат Андре Морелле (1727–1819), который перевел на французский язык «Богатство народов»; замечательный портрет этого персонажа был создан Литтоном Стрэйчи, который писал о нем, что проучившись пять лет в Сорбонне, он вышел из нее «аббатом и безбожником» [Strachey, 1931, p. 99], что случалось в то время не так редко. «Картезианской экономике» Прибрам [Pribram, 1983, p. 97–114] посвящает главу своей истории, рассматривая там среди прочего и физиократов. В определенном смысле можно считать, что сначала Вальрас, а затем Дебрё были наследниками рационалистической традиции французского Просвещения (ср. ниже, гл. 12).

В отношении экономической политики общими элементами были предложение единого налога на чистый доход от земли и враждебность к торгово-ремесленным цехам, уже упомянутая выше.

Среди различных изданий трудов Тюрго, кроме первого в девяти томах под редакцией Дюпона де Немура (1809–1811) и кроме издания в пяти томах под редакцией Шелле (1913–1923), которое чаще всего используется, можно упомянуть недавнее издание в бумажной обложке под редакцией Рави и Романи [Ravix, Romani, 1997], в котором содержатся основные работы Тюрго, а также полезный биобиблиографический аппарат.

Тюрго приписывал Гурнэ положение, согласно которому «человек знает свой собственный интерес лучше, чем другой человек, которому этот интерес совершенно безразличен» [Ibid., p. 131]. Это выражение напоминает наблюдение Смита в «Теории нравственных чувств» (опубликованной в том же самом году, что и это «похвальное слово»): «Попечение о каждом человеке… возложено природой главным и исключительным образом на него самого, ибо во всех отношениях никто не в состоянии лучше исполнить это» [Смит, 1997, c. 216] (ср. ниже, подразд. 5.3), которое имеет истоки в греческой традиции (ср. выше, подразд. 2.2).

Данное утверждение, которое Тюрго сформулировал, но не разработал, и которое представляется неподтвержденным в рамках современной субъективной теории ценности, возможно, происходит из схоластических дебатов о справедливой цене, в частности из положения, широко распространенного в испанской схоластической школе в начале XVI в., согласно которому «существует паритет, когда каждый участник получает равную выгоду» [Chafuen, 1986, p. 106].

Об этом писал Шумпетер [2001, т. 2, с. 645], который указывал на последовательность Тюрго – Сэй – Вальрас.

Второе издание, опубликованное в 1780 г., включает новое объемное предисловие, а также 35 длинных примечаний в конце, но основной текст остался преимущественно без изменений.

«Никто никогда не делает ошибки без размышлений. Значит, каждый желает следовать разуму и опыту, но если вы следуете разумной самой по себе идее и опираетесь на опыт или на подлинный и обнаруженный факт, а они не соответствуют, неприложимы к данному случаю, – вы думаете, что поступаете правильно, но вы ошибаетесь» [Galiani, 1770, p. 55]. Другой пример: «Ничто в политике нельзя доводить до крайности. Существует точка, граница, в пределах которой добро превышает зло; если вы перейдете ее, зло будет преобладать над добром. …только мудрец знает, как найти [эту точку]. Народ чувствует ее инстинктивно. Государственному деятелю требуется время, чтобы ее найти. Современный экономист даже не подозревает о ее существовании» [Ibid., p. 233].

Часть ее была переведена на итальянский, см.: [d’Epinay, Galiani, 1996].

О жизни и судьбе Дженовези см.: [Faucci, 2000, p. 49–57], а также указанную там библиографию. См. также обширное предисловие «Nota introduttiva» к «Vita di Antonio Genovese» Вентури, а также отобранные им тексты [Venturi, 1962: соответственно p. 3–46, 47–83, 84–330]. К школе Дженовези относятся многие представители неаполитанского реформизма второй половины XVIII в., включая Гаэтано Филанджьери (1752–1788) и Джузеппе Палмьери (1721–1793).

Верри был автором, среди прочих трудов, «Discorsi sull’indole del piacere e del dolore; sulla felicità; e sulla economia politica» («Рассуждения о природе наслаждений и страданий, о счастье и политической экономии», 1781). О Верри и Беккариа см.: [Biagini, 1992; Faucci, 2000, p. 72–91], а также указанную там библиографию. Шумпетер [2001, т. 1, с. 227] приписывал Верри, с несколько излишним энтузиазмом, «кривую спроса при постоянной величине расходов» и «ясную, хотя и недостаточно разработанную, концепцию экономического равновесия, основанную в итоге на “подсчете наслаждений и страданий”». Прагматичного реформизма придерживались многие другие представители ломбардского, а также тосканского Просвещения, фокусировавшиеся на аграрных проблемах. Обширную подборку текстов, сопровождаемых богатым критическим аппаратом, см.: [Venturi, 1962]. Об итальянском Просвещении в целом основным исходным текстом является кропотливая реконструкция, предложенная Вентури: [Venturi, 1969–1990].

Интерпретация шотландского Просвещения, придающая центральную роль теории спонтанного порядка, принадлежит Хамови [Hamowy, 1987], в этой книге также представлена пространная библиография работ важнейших авторов данного периода.

Шумпетер считал эту книгу «одной из великих досмитовских систем экономической науки, которую дала Англия» [Шумпетер, 2001, т. 1, с. 224], но самим Смитом она оценивалась негативно. В письме 1772 г. он говорит об этой работе следующими словами: «Ни разу ее не упоминая, я льщу себя надеждой, что каждый ее ложный принцип встретит в моей книге ясное и четкое опровержение» [Smith, 1977, p. 164].

А конкретнее, «ценность вещи зависит от многих обстоятельств, которые, однако, могут быть к сведены к четырем руководящим положениям. Во-первых, распространенность оцениваемой вещи. Во-вторых, спрос, который люди на нее предъявляют. В-третьих, конкуренция среди потребителей; и в-четвертых, степень, в которой покупатели обладают властью» [Steuart, 1767, p. 409].

О Джеймсе Стюарте см. предисловие Скиннера к критическому изданию его книги, а также: [Sen, 1957; Hutchison, 1988, p. 335–351]. Ахтар [Akhtar, 1979] представляет теорию роста Стюарта в виде макроэкономической модели, стремясь осуществить ее переоценку в сравнении с теорией Смита.

Очевидно, что эта теория, которой сам Юм не придавал того значения, которое несколько неуместно приписали ей последующие исследователи, основывается на значительном наборе допущений: что действует количественная теория денег, что соотношение между золотой базой и количеством денег в обращении (включая банковские деньги) преимущественно стабильно, что торговый баланс является преобладающим компонентом баланса платежей и (или) что другие компоненты не претерпевают значительных изменений, что процентный рост экспорта и импорта превышает процентное снижение (повышение) уровня цен на импортируемые и экспортируемые товары. Наконец, что очевидно, золотой стандарт должен быть в действии.

Проделав большую кропотливую работу, Росс, наконец, выпустил биографию Смита [Ross, 1995]. Первым биографом Смита был его ученик Даголд Стюарт (1753–1828); к его интерпретации [Steuart, 1794] мы вернемся позднее, в подразд. 5.7. Среди современных биографий можно также порекомендовать книгу Уэста [West, 1976].

В протестантизме, который был заявленной конфессией Смита, его привлекало больше всего «драгоценное право частного суждения, ради которого наши предки изгнали Папу и Претендента» [Smith, 1977, p. 67–68]. Во время преподавания в Глазго Смит просил освободить его от традиционной молитвы в начале лекции, утверждая, что его молитвы в любом случае вдохновлены «естественной религией» [Ross, 1995, p. 118].

Об опыте Смита в качестве преподавателя и о его учениках см.: [Ross, 1995, p. 128–156].

О путешествии Смита на континент и его деятельности в качестве учителя и воспитателя см.: [Ross, 1995, p. 195–219].

Полное симпатии описание последних месяцев жизни Юма написано в форме письма к издателю Уильяму Страхану (1715–1785), оно датировано 9 ноября 1776 г. [Smith, 1977, p. 217–221], а затем опубликовано, с согласия Смита, как часть памфлета [Hume, 1777, p. 37–62]. Последние слова в этом письме показывают, как высоко уважал Смит Юма: «В целом я всегда считал, как при его жизни, так и после смерти, что он настолько близко приблизился к идеалу совершенно мудрого и добродетельного человека, насколько это позволяет бренная человеческая природа»». (См.: [Ross, 1995, p. 288–304]. Письмо Смита к Холту: [Smith, 1977, p. 249–253]; приведенная цитата: p. 251.)

Смит долгое время был другом Бенджамина Франклина (1706–1790), одного из поборников независимости Соединенных Штатов, с которым он познакомился в Глазго в 1759 г. и с которым поддерживал связь через посредство Уильяма Страхана. Подобно своему учителю Хатчесону и другим интеллектуалам того времени Смит, кроме того, выступал в качестве противника работорговли (cр. [Ross, 1995, p. 171]).

Во многих отношениях это представление Смита возродилось у Кейнса (см. подразд. 14.2 наст. изд.).

Подобные идеи имеют длинную историю. Достаточно упомянуть возражения софистов по поводу идеи Сократа о существовании Истины, открытие которой должно быть задачей философского исследования. Софисты предлагали, скорее, открытую дискуссию о доводах за и против всех тезисов без исключения, полагая, что ни один тезис не может быть истинным в абсолютном смысле. О тезисе Смита о риторике как инструменте исследования см.: [Giuliani, 1997]. Какподчеркивает Джулиани, «Риторика является методом исследования, когда речь идет об убеждениях и возможной истине» [Giuliani, 1997, p. 205]. В этом отношении мы также можем отметить существенную близость идей Смита и Кейнса.

Шеститомное собрание сочинений Смита «Glasgow edition of the works and correspondence of Adam Smith» (ed. by D.D. Raphael and A.S. Skinner. Oxford: Oxford University Press, 1976–1983; Paperback facsimile reprint. Indianapolis: Liberty Press, 1981–1985) включает «Теорию нравственных чувств» под редакцией А.Л. Макфая и Д.Д. Рафаэля; «Богатство народов» под редакцией Р.Х. Камбелла и А.С. Скиннера; «Эссе на философские темы» под редакцией У.П.Д. Уайтмена; «Лекции по риторике и изящной словесности» под редакцией Дж. К. Брайса; «Лекции по юриспруденции» под редакцией Р.Л. Мика, Д.Д. Рафаэля и П.Г. Штейна; а также переписку под редакцией Е.К. Мосснера и И.С. Росса. (Основные публикации на рус. яз. см.: [Смит, 1997; 2007].)

Данный тезис развивался группой немецких исследователей во второй половине XIX в., прежде всего Карлом Книсом. Описание этой литературы и детальную критику ее аргументации см.: [Raphael, Macfie, 1976].

О подобных представлениях, связанных с бентамовским утилитаризмом и последующим утверждением субъективной теории ценности в рамках маржинализма, см. подразд. 6.7, 8.9 и 10.4 наст. изд.

Тем не менее значение, придаваемое этому принципу, у двух авторов несколько различно: под термином «симпатия» Юм «понимал взаимодействие чувств, а Смит – психологический механизм, который обеспечивает приближение к взаимности чувств» [Ross, 1995, p. 183].

Естественно, этот тезис предполагает существование общей культурной основы (в широком смысле) у индивидов, принадлежащих к данной социальной системе. В этом отношении отсылки к общепринятым обычаям национальной экономики в традиции классической политической экономии предполагают сравнительно меньшие сложности по сравнению с современными отсылками к глобальной экономике.

Этот отрывок или его варианты также появляются в «Lectures on jurisprudence», а также в «Early draft of parts of ‘The wealth of nations’» (в настоящее время опубликовано в: [Smith, 1978, p. 562–581; cр.: Smith, 1978, p. 348: LJ-A, vi. 45–46; 493: LJ-B, 219–220; 571–572: Early draft, 23]. Как отмечено выше (подразд. 4.9), ссылаясь на благожелательность, Смит косвенно пытался привлечь внимание к тезису своего учителя Хатчесона, который придавал ей важную роль как направляющей силе человеческих действий. Стоит отметить, что в обществе, где торговцы без угрызений совести продают испорченную пищу (и где поступающих так торговцев не преследуют государственные правоохранительные органы), вырастет производство продукции для собственного потребления, что приведет к снижению разделения труда, а значит, к экономическому упадку, за которым неизбежно последует упадок всего общества.

В «Теории нравственных чувств» (7.2.4) Смит критикует «легкомысленные системы», в частности Мандевиля: «Главнейшее заблуждение в сочинении доктора Мандевиля состоит в том, что он считает все страсти порочными, какова бы ни была их сила и направление. Таким образом, он видит тщеславие во всем, что находится в зависимости от чувствований других людей, и с помощью такого софизма доказывает свое любимое положение, что все эгоистические пороки составляют всеобщее благо» [Smith, 1759, p. 312–313; Смит, 1997, с. 302].

Отчетливое представление о собственном интересе, который не сводится к мономании накопления богатства (или, другими словами, к одномерному максимизирующему поведению) очевидно, в частности, из следующего отрывка: «Что можно прибавить к счастью человека, пользующегося хорошим здоровьем, не знающего долгов и имеющего чистую совесть? Все, что судьба даст ему еще, будет излишне; а гордиться этим можно только из ребяческого тщеславия» [Ibid., p. 45; Там же, с. 65].

Данное высказывание повторяется, почти теми же самыми словами, далее в тексте [Ibid., p. 219; Там же, с. 216]: «Попечение о каждом человеке, как говорили стоики, возложено природой главным и исключительным образом на него самого; ибо во всех отношениях никто не в состоянии лучше исполнить это». Можно увидеть, что Смит говорил не то, что каждый человек лучше любого другого способен заботиться о самом себе, а что каждый человек лучше любого другого способен заботиться о себе, чем о любом другом. Разница не столь значительна, однако педантичность и осторожность Смита, возникающая в подобных случаях, характеризует его либерализм.

Джон Стюарт Милль вновь предлагает этот тезис (не ссылаясь на Смита) в своем знаменитом эссе «О свободе» [Mill, 1859, p. 76]: каждый человек «является лицом, больше всех заинтересованным в своем благосостоянии».

Такое представление о человеческой природе не только составляло центральный элемент шотландского Просвещения, но и было широко распространено. Например, Кант (который был моложе Смита на год) также занимает подобную Смиту (чья книга, кстати, была одной из его любимых) позицию (см.: [Ross, 1995, p. 193–194]; немецкий перевод «Теории нравственных чувств» вышел в 1770 г.). Давайте сравним два отрывка: «Грубая глина, из которой сформирована основная масса человечества, не может достигнуть такой степени совершенства» [Smith, 1759, p. 162–163]; «Из столь корявого дерева, как то, из которого сделан человек, нельзя сделать ничего совершенно прямого. Только приближение к этой идее вверила нам природа» [Kant, 1784, S. 130]. До Смита и Канта идея о, по существу, благожелательной человеческой природе поддерживалась, например, Хатчесоном и Шефтсбери, противостоявшими тезису о преимущественно эгоистической человеческой природе, который защищался, в частности, Гоббсом и Мандевилем.

Вайнер вспоминает такие примеры, чтобы критиковать интерпретации Смита как «догматичного защитника laissez faire» [Viner, 1927, p. 112]. Статья Вайнера, одного из наиболее авторитетных представителей «первой чикагской школы», является критикой ante litteram (до написанного (лат.). – Примеч. пер.) высказывания Стиглера на двухсотлетнем юбилее «Богатства народов»: «Смит здравствует и поныне и живет в Чикаго».

В «Богатстве народов» и других работах (особенно в «Лекциях по юриспруденции» [Smith, 1977]) Смит использует теорию стадий социального развития – охота, собирательство, сельское хозяйство, торговля, – аналогичную предложенной, возможно независимо, Тюрго под влиянием «Духа законов» Монтескье (1748, особенно 18-я книга); см.: [Meek, 1977, p. 18–32].

Таковы первые строки «Богатства народов»: «Годичный труд каждого народа представляет собою первоначальный фонд, который доставляет ему все необходимые для существования и удобства жизни продукты, потребляемые им в течение года и состоящие всегда или из непосредственных продуктов этого труда, или из того, что приобретается в обмен на эти продукты у других народов. Поэтому от количества этих продуктов или того, что приобретается в обмен на них, сравнительно с числом тех, кто их потребляет, народ оказывается лучше или хуже снабженным всеми необходимыми предметами и удобствами, в каких он нуждается» [Смит, 2007, c. 65]. По существу, взгляд Смита шире: в цивилизованном обществе материальное богатство, свобода, индивидуальное достоинство и общие правила (право и моральные нормы) – все это имеет значение. Процветающая экономика важна как сама по себе, так и как предварительное условие для развития литературы и искусства, а также благодаря цивилизующей функции, которая придается торговле (тезис о doux commerce обсужден выше, подразд. 4.1).

Статья «Épingle» (написана Александром Делером, известным как переводчик Фрэнсиса Бэкона) входит в пятый том «Энциклопедии», публиковавшейся между 1751 и 1772 гг., также она упоминается (с ошибочным названием «игла», «aiguilles») в программном манифесте всего труда «Discours préliminaire» д’Аламбера и Дидро [D’Alembert, Diderot, 1751, р. 141]. Значение разделения труда было уже, однако, признано греческими авторами (см. подразд. 2.2 наст. изд.), а среди непосредственных предшественников Смита – такими авторами, как Уильям Петти, который в качестве примеров использовал производство платья, кораблей и часов [Petty, 1690, p. 260–261; 1899 (1682), p. 473], а также анонимным автором «Рассуждений о торговле с Ост-Индией», который применял те же самые примеры [Anonymous, 1701, p. 590–592]. Возможно, пример иголок привлек внимание Смита тем, что он сам, так же как и его соотечественники, мог непосредственно сравнить его с условиями, в которых шотландские моряки производили гвозди для своих лодок, что было побочной частью их деятельности, направленной на рыболовство и контрабанду (результатом чего была низкая производительность и плохое качество продукции). Пример с иголками использовался средневековым мусульманским автором Газали (1058–1111): см. [Hosseini, 1998, p. 673].

Смитовская связь между размером рынка и разделением труда часто интерпретировалась в терминах традиционной маржиналистской теории фирмы, основанной на U-образной кривой издержек (см. ниже, гл. 13), как тезис, имеющий отношение к растущей экономии от масштаба. (См., например: [Stigler, 1951].) В контексте маржиналистской теории, однако, экономия от масштаба касается сравнения в статике между альтернативами, в равной степени доступными предпринимателю в данный момент времени, тогда как в рамках смитовского анализа разделение труда (а конкретнее, технологические изменения) и расширение рынка являются процессами, которые происходят во времени.

Пример с иголками очевидно затрагивает микроэкономическое разделение труда, а именно разделение труда внутри отдельной производственной единицы (или фирмы). Расширение рынка может, таким образом, состоять не только в увеличении продукта, на которое предъявляют спрос покупатели, но также в увеличении рыночной доли отдельной фирмы через процесс отраслевой концентрации. Тем не менее подобный процесс предполагает растущую эффективность рынка. Например, число фирм, производящих булавки в Великобритании, может сократиться, если транспортная логистика позволит продукту любой фирмы достичь отдаленных областей страны. В любом случае ясно, что Смит, хотя он этого и не исключал, рассматривал преимущественно не расширение рынка индивидуальной фирмы, а скорее расширение рынка продукта в целом. (Напротив, в рамках маржиналистской теории равновесия фирмы максимизация прибыли, рассматриваемая в статике, вступает в противоречие с предпосылкой о конкуренции (см. об этом подразд. 13.3 и 16.4 наст. изд.); здесь мы ограничимся только тем, что подчеркнем динамическую, а не статическую, природу смитовского анализа разделения труда, а также отсутствие в нем маржиналистского понятия равновесия.)

Хотя Смит явно не обсуждает эту взаимосвязь (а также явно не различает эти аспекты разделения труда), очевидно, что макроэкономическое разделение труда проистекает из микроэкономического разделения при помощи внешнего эффекта некоторых областей деятельности фирм, способствующего развитию новых фирм и новых видов деятельности. См.: [Corsi, 1991].

«Размер обычной заработной платы зависит повсюду от договора между этими обеими сторонами, интересы которых отнюдь не тождественны. Рабочие хотят получать возможно больше, а хозяева хотят давать возможно меньше. Первые стараются сговориться для того, чтобы поднять заработную плату, последние же – чтобы ее понизить. Нетрудно, однако, предвидеть, какая из этих двух сторон должна при обычных условиях иметь преимущество в этом споре и вынудить другую подчиниться своим условиям. Хозяева-предприниматели, будучи менее многочисленны, гораздо легче могут сговориться между собою, и притом закон разрешает или, по крайней мере, не запрещает им входить в соглашение, между тем как он запрещает это делать рабочим. В Англии нет ни одного парламентского акта против соглашений о понижении цены труда, но имеется много таких актов, которые направлены против соглашений о повышении ее. Во всех таких спорах и столкновениях хозяева могут держаться гораздо дольше. …В конечном счете рабочий может оказаться столь же необходимым для своего хозяина, как и хозяин для рабочего, но в первом случае необходимость не проявляется так непосредственно» [Смит, 2007, c. 119].

Необходимо отметить, что Смит доказывал положение о понижательном давлении на заработную плату к прожиточному минимуму (включающему необходимое потребление рабочего и его семьи) при помощи аргументов историко-институционального характера; изменения, такие как легализация профсоюзов и права на забастовку, модифицируют ситуацию и делают возможной появление заработной платы выше прожиточного минимума, даже в значительной степени, но это не умаляет значение подхода Смита к проблеме распределения, которая рассматривается как проблема относительной переговорной силы. То же самое может быть сказано о «железном законе заработной платы», основанном на мальтузианском принципе народонаселения, который будет обсужден ниже (подразд. 6.2).

Это не означает, что Смит благосклонно относился к землевладельцам: они «любят пожинать там, где никогда не сеяли» [Смит, 2007, с. 105], а рента «естественно представляет собою монопольную цену» [Там же, с. 188]. Но к тем, «кто живет на прибыль», он относился гораздо суровее; их интересы не только противоречат экономическому развитию, они также стремятся «ограничить конкуренцию» [Там же, с. 282]; ср. также отрывок, процитированный ниже, в примеч. 56 к наст. гл.).

Эти три определения см.: [Смит, 2007, c. 338–342]. Необходимо подчеркнуть, что принятое Смитом определение производительного труда приводит к тому, что его определение национального дохода (Y в приведенных выше уравнениях) более ограничительно, чем то, которое используется в наше время в современной системе национальных счетов. Ближе к Смиту (благодаря тому, что Маркс использовал вариант смитовской концепции производительного труда) были определения национального дохода, которые применялись до недавнего времени в национальной статистике коммунистических стран.

Действительно, когда капиталист нанимает работника, мы можем сказать, что его заработная плата оплачена из капитала, если работник производителен, а если он непроизводителен – что заработная плата оплачена из дохода капиталиста: различие определяется тем, что работник делает, а не тем, что заработная плата оплачивается из одного конкретного банковского счета, а не из другого. (Точно так же покупка предпринимателем автомобиля в наши дни может классифицироваться как инвестиционные или потребительские расходы, в зависимости от того, как он использует автомобиль.)

Идентификация производительного труда с созданием материальных благ стала объектом критики Жана-Батиста Сэя [Say, 1803; Сэй, 2000], который определял услуги как «нематериальные продукты». Согласно Сэю, производительной мы можем назвать любую деятельность, приводящую к созданию ценностей, т. е. товаров и услуг, которые покупатель считает полезными: подобное представление укладывается в традицию субъективной теории ценности (о Сэе см. ниже, подразд. 6.3). Затрагивая проблему производительного труда, Смит предполагает различие междуполезными и бесполезными занятиями (например, врача и паяца; ср. [Смит, 2007, с. 339]. При этом и тех и других Смит относит к непроизводительным работникам. – Примеч. науч. ред.). По существу, полезной мы можем считать такую работу, которая косвенно содействует работе экономической системы, например, гарантируя соблюдение прав собственности; также сюда можно причислить учителей и врачей, которые способствуют сохранению жизней работников и развитию их способностей.

Здесь Смит также явно рассматривает в качестве производительного труд торговцев в той же самой степени, что и сельскохозяйственных рабочих, ремесленников и мануфактуристов. Отстаивая этот тезис, он снова вспоминает элементы, которые характеризуют три определения производительного труда, проиллюстрированные выше. Однако аргументы, используемые в этом случае Смитом, в основном относятся к тому, что ошибочно считать непроизводительными торговый и мануфактурный сектора, а не к тому факту, что в системе производственных взаимоотношений, где разные сектора зависят друг от друга в качестве источника средств производства, бессмысленно говорить, что излишек может проистекать только из природной силы земли, а значит, только из сельскохозяйственного сектора. На самом деле земля не играет автономной роли в производственном процессе, она ничего не принесет, если останется необработанной, если на ней совместно не будут использованы труд (а значит, средства существования) и средства производства. Таким образом, продукт не может быть приписан единственному элементу среди различных элементов, применяемых в любом конкретном производственном процессе. Следовательно, поскольку средства производства, по крайней мере частично, заимствуются в других секторах (благодаря разделению труда в сельском хозяйстве используются промышленные товары и наоборот), невозможно установить, откуда проистекает излишек (из одного сектора или из другого), до тех пор пока не будет установлено, как определяются меновые отношения. В действительности излишек – это понятие, которое связано с экономикой в целом, а не с одним из секторов.

Мы переводим английское «value» как «ценность», а не «стоимость», как было принято в советской экономической литературе, которая принципиально употребляла использовавшийся Лениным перевод «Капитала» Маркса Скворцовым-Степановым. В то же время Туган-Барановский и Струве настаивали на переводе «ценность», что, на наш взгляд, правильнее. Об этом споре существует немалая дискуссионная литература. – Примеч. науч. ред.

Парадокс воды и алмазов является общим местом в экономической литературе. Галиани, например, ссылается на него, чтобы подчеркнуть роль редкости, наряду с полезностью, при определении меновых ценностей (см. выше, подразд. 4.8).

Для Смита, как и для многих других авторов до «маржиналистской революции», полезность имела объективное значение, как способность блага удовлетворить определенную потребность, а не в смысле субъективной оценки со стороны одного или нескольких индивидов. Позвольте напомнить, что различие между этими двумя аспектами уже было выявлено – как virtuositas и complacibilitas – Бернардином Сиенским и Антонином Флорентийским в начале XV в. (см. выше, подразд. 2.5).

Идея о связи между потребительной ценностью и меновой ценностью уже присутствовала как у более ранних авторов, так и во времена Смита (см. ниже, подразд. 10.2).

Такой стандарт часто используется даже сегодня: стрижка волос «соответствует» одному часу труда в одной стране или двум часам в другой. Такой выбор стандарта мотивируется здесь не внутренней логической необходимостью теории, а особой ролью человека, особенно рабочего, в глазах экономиста. Необходимо также иметь в виду, что во времена Смита не существовало теории индексов, которая могла бы предоставить альтернативный инструмент измерения изменений экономических величин; вместе с тем даже индексы дают лишь приблизительные решения проблем измерения.

Мы должны подчеркнуть, что Смит говорит не о каком-либо реальном первобытном обществе, а об идеальной модели общества, где экономические агенты (охотники и рыбаки) усваивают «рациональное» поведение, типичное для торгового общества, примитивный же характер ему придает абстрактное предположение об отсутствии разделения на социальные классы работников, капиталистов и землевладельцев.

Включение прибыли в цену может рассматриваться как шаг вперед по отношению к Петти, Кантильону и Кенэ (ср.: [O’Donnell, 1990, p. 54]).

Строго говоря, «полное сведение» возможно только тогда, когда ни один товар, прямо или косвенно, не требуется для собственного производства (ср.: [Sraffa, 1960, p. 34 ff.]).

В этом плане большое значение проблемы измерения при пространственных и межвременных сравнениях для смитовского анализа демонстрирует предложение использовать хлеб как стандарт измерения (см.: [Смит, 2007, c. 92–94]). Силос Лабини [Sylos Labini, 1976], иллюстрируя это предложение, отмечает, что, по мнению Смита, производство зерна характеризуется более-менее стабильными во времени относительными издержками, в отличие, с одной стороны, от других сельскохозяйственных продуктов, для которых характерны растущие издержками, а с другой стороны, от промышленных товаров, производство которых характеризуется снижающимися издержками.

Сравнение между этим определением конкуренции и неоклассическим см.: [Sylos Labini, 1976].

Данный элемент был потерян из виду в маржиналистских теориях, где рынок капитала рассматривается наряду со всеми остальными, а тенденция к единой норме прибыли – как специфическое проявление закона одной цены. Тем самым маржиналистские теории смешивают понятие конкуренции на каждом конкретном рынке, основанной на числе покупателей и продавцов, с понятием свободной конкуренции капиталов, основанной на свободе входа в различные сектора экономики.

Смит уже обсуждал естественные и рыночные цены, а также их взаимоотношения в «Лекциях по юриспруденции» [Smith, 1978, p. 356–366: vi. 67–97]; но эти страницы могут рассматриваться только как первый грубый набросок более зрелого анализа этой проблемы в главе 7 первой книги «Богатства народов».

В главе 7 первой книги «Богатства народов» Смит снова и снова утверждает, что рыночная цена может оказаться выше, чем естественная цена, в течение «многих лет», «веков», «всегда», всякий раз, когда действию конкуренции препятствуют государственное регулирование, таможни, законы и естественные монополии. «Естественная цена» здесь становится не только теоретической переменной, которая выражает условия воспроизводства экономической системы, но и нормой, соответствующей полному действию конкуренции.

Согласно Филлис Дин, ссылка на Ньютона соответствует представлению о рыночной экономике как о саморегулирующейся системе. «Сущность ньютоновского мировоззрения состоит в том, что оно начинает с двух аксиом, двух догматов веры о реальном мире в его социальном, так же как и физическом аспектах: 1) о том, что он характеризуется единообразием и постоянством, которые в достаточной степени регулярны, чтобы иметь силу законов природы; и 2) что он создан и управляется разумным творцом. …это была систематическая, дарованная богом гармония работы вселенной» [Deane, 1989, p. 61, 68]. Однако такие оптимистические и упрощенные представления о социальном мире представляются чуждыми традиции шотландского Просвещения и ближе к французской картезианской традиции.

Кривые спроса появились в экономической литературе более чем полвека спустя, у Курно и Рау (см. ниже, подразд. 10.2, 11.1).

В русских переводах использовано в этом месте слово «определяется» [Смит, 1962, с. 57; 2007, с. 110]. – Примеч. пер.

Как мы уже видели, саморегулирующийся рынок – а именно, тот, где существует ситуация равновесия, при котором спрос и предложение точно равны друг другу, – является характеристикой финансовых рынков, а не рынков промышленных продуктов; современная теория была вынуждена прибегнуть к искусственным конструкциям, таким как «резервные цены», чтобы расширить это понятие на сельскохозяйственные и промышленные продукты. Позвольте также подчеркнуть, что понятие саморегулирующегося рынка нельзя смешивать с гораздо более широкой идеей о регулирующих механизмах рынка.

Позвольте добавить, что, как показали Эджиди [Egidi, 1975] и Стидмэн [Steedman, 1984] эти правила следует переформулировать в случае отраслевой нормы прибыли по сравнению с общей нормой; более того, Стидмэн показывает, что в контексте межотраслевого анализа признаки отклонения рыночной цены от естественной цены не обязательно те же самые, что и признаки отклонения отраслевой нормы прибыли от общей нормы, в отличие от предположения Смита.

Кроме этого, термин «невидимая рука» использовался Смитом всего дважды, в разных работах и контекстах («History of astronomy», III.2: [Smith, 1795, p. 49]; «The theory of moral sentiments», IV.1.10: [Smith, 1759, p. 184]), больше того, по крайней мере в первом – в достаточно ироническом тоне. См. об этом: [Rothschild, 1994; 2001, p. 116–156; Gilibert, 1998]. Последний из этих комментаторов отмечает, что ни современники Смита, ни исследователи его творчества вплоть до середины ХХ в. совсем не уделяли внимания теме «невидимой руки»; ее стали обсуждать только после того, как Эрроу и Дебрё развили аксиоматику теории общего экономического равновесия и две «фундаментальные теоремы» экономики благосостояния, согласно которым совершенная конкуренция обеспечивает оптимальное равновесие, а любое оптимальное равновесие может быть интерпретировано как результат совершенно конкурентного рынка (см. подразд. 12.4 наст. изд.). Таким образом, приписывая Смиту идею рынка как невидимой руки, которая ведет к оптимальному равновесию, современная теория претендует на то, чтобы считаться венцом смитовского культурного проекта. На самом же деле, однако, эти два представления достаточны различны.

Возьмем, с одной стороны, сложность мотивации человеческого действия в смитовской аналитической структуре по сравнению с одномерным экономическим агентом современной теории, который стремится только максимизировать полезность, а с другой стороны, исчезновение классических тем, таких как распределительный конфликт и проблемы занятости, если предполагается, что конкурентный рынок обеспечивает оптимальное равновесие, а распределительные переменные (заработная плата, рента, норма прибыли) рассматриваются при конкуренции как равновесные цены «факторов производства».

Томас Паунэлл (1722–1805) был губернатором Массачусетса в 1757–1759 гг., а с 1767 по 1780 г. членом британского парламента.

Данный тезис представляет исходную точку мысли Смита; он высказал ее, практически теми же словами, уже в своих университетских лекциях и первом наброске «Богатства народов» [Smith, 1978, p. 347: LJ-A, vi. 44; p. 492–493: LJ-B, 219; p. 570–571: Early draft, 20–21].

Доктрина прирожденного различия способностей уже присутствовала (и доминировала) в греческой традиции, а затем у схоластов: см. подразд. 2.2 и 2.4 наст. изд. Примерно в середине XVIII столетия эта доктрина была подхвачена Галиани в рамках субъективной теории ценности: «Благодаря провидению люди рождаются для различных ремесел, но в разной степени редкости, соответствующей чудесной прозорливости человеческих потребностей» [Galiani, 1751, p. 49]. Это высказывание также обозначает критическую сложность традиционного представления: если мы допустим, что распределение способностей среди индивидов является врожденным, то только «невидимая рука» Провидения сможет гарантировать соответствие наличных способностей требованиям общества, поскольку любой социальный механизм согласования исключается по определению. Галиани также осознает последствия доктрины врожденного различия способностей для распределения доходов, полагаемое им «справедливым» в той степени, в которой оно отражает врожденные способности индивида: «Очевидно, что богатство ни к кому не приходит иначе, чем в качестве оплаты справедливой ценности его труда» [Ibid., p. 50].

Подобным образом Смит рассматривает предпринимателя как нормального человека, самое большее, обладающего характеристиками хорошего paterfamilias, что достаточно отличается от той героизации предпринимателя, которая была осуществлена впоследствии Маршаллом и особенно Шумпетером. На самом деле Смит, с характерным для него благоразумием, не отрицал существования первоначальных индивидуальных различий, или, как мы бы сказали сегодня, различий из-за генетических особенностей: он утверждал, что критическое значение имеют те элементы дифференциации, которые приобретаются в результате превратностей жизни, и особенно через трудовой опыт. Тем самым труд приобретает дополнительное измерение, как формирующий фактор, положительный или отрицательный.

Истоки современной маржиналистской теории разницы в оплате труда могут быть найдены в позиции Паунэлла (врожденные отличия разных видов личных дарований) или в различии способностей к накоплению «личного капитала», в то время как Смит указывает, скорее, на значение обстоятельств, которые определяют трудовую функцию каждого человека, последняя же в значительной степени связана с его уже существующим социальным положением, так что социальная стратификация представляется как механизм, наделенный способностью к самовоспроизводству. Политика, направленная на вмешательство в сферу образования, подобная предложенной Смитом в пятой книге «Богатства народов» (см. ниже, подразд. 5.8), имеет тем самым не только функцию исправления порочных последствий разделения труда для человеческой природы, но также и функцию демократического механизма смягчения социальной стратификации.

История этих ранних прогрессивных прочтений Смита и последующей консервативной реинтерпретации проиллюстрирована в интересной статье Эммы Ротшильд. Согласно ее реконструкции, «свобода, по Смиту, состоит в том, чтобы не встречать препятствий со стороны других в любом аспекте жизни и со стороны любой внешней силы (церкви, приходских надзирателей, корпораций, таможенных инспекторов, национальных правительств, хозяев-собственников)» [Rothschild, 1992, p. 94; 2001, p. 52–71]. В этом отношении мы также можем вспомнить один из аспектов либерализма Смита – его недоверие к предпринимателям, которые напрямую начинают играть политическую роль – что представляется актуальным для текущей политической ситуации в Италии, но, очевидно, имеет и более общее значение: «Между тем интересы представителей той или иной отрасли торговли или промышленности всегда в некоторых отношениях расходятся с интересами общества и даже противоположны им. …К предложению об издании какого-либо нового закона или регулирующих правил, относящихся к торговле, которое исходит от этого класса, надо всегда относиться с величайшей осторожностью, и принимать только после всестороннего рассмотрения с чрезвычайно тщательным, но и чрезвычайно подозрительным вниманием. Оно ведь исходит от того класса, интересы которого никогда полностью не совпадают с интересами общества, который обычно заинтересован в том, чтобы вводить общество в заблуждение и даже угнетать его, и который действительно во многих случаях и вводил его в заблуждение и угнетал» [Смит, 2007, c. 282].

Консервативная трактовка экономического либерализма стала решительно преобладать с начала XIX в. и с тех пор консервативные авторы продолжают ссылаться на Смита, вопреки проиллюстрированному выше искажению интерпретации. В последние десятилетия, например, представители чикагской школы представляют себя прямыми наследниками Смита, несмотря на предупреждение, поначалу высказанное одним из наиболее культурных их представителей (см.: [Viner, 1927]). В Италии мы можем сослаться на ультралиберализм Франческо Феррары (1810–1900), издателя первых выпусков важной «Biblioteca dell’economista» (Cugini Pomba Editori-librai, Torino), второй том которой (1851) предлагает читателям итальянский перевод «Богатства народов» (о Ферраре см.: [Faucci, 1995]).

Четвертая книга содержит также «Отступление относительно депозитных банков» [Смит, 2007, с. 464–471], в котором, наряду с главой 4 второй книги [Там же, с. 356–363], представлено основное содержание трактовки Смитом денежных и финансовых проблем. В самых общих чертах Смит рассматривает ставку процента как определяемую предложением и спросом на займы, где спрос зависит от предполагаемого дохода, а именно преобладающей нормы прибыли; законы против ростовщичества, устанавливающие максимальный предел ставки процента, благоприятствуют накоплению. «Расточители и спекулянты» [Там же, с. 362] могут склонить банки к чрезмерному выпуску своих билетов; правило, которому должны следовать банки, состоит в так называемой доктрине реальных векселей, которая будет доминировать в этой области больше столетия и согласно которой выпуск банкнот должен быть ограничен учетом надежных коммерческих векселей. Интерпретация идей Смита о деньгах и банках была объектом оживленной дискуссии (см., например: [Laidler, 1981]; реконструкцию развития смитовского анализа этой проблемы – [Gherity, 1994]).

Отдельно обсуждаются «привилегированные компании для иностранной торговли» и акционерные компании. Смит признает, что «некоторые отдельные отрасли торговли, которые ведутся с варварскими и нецивилизованными народами, требуют чрезвычайного покровительства» [Смит, 2007, с. 683]; но его детальное обсуждение реальных дел Южноокеанской компании, Ост-Индской компании и других подобных учреждений затем становится реальным обвинительным заключением.

«I. Подданные государства должны по возможности соответственно своей способности и силам участвовать в содержании правительства, т. е. соответственно доходу, каким они пользуются под покровительством и защитой государства. …II. Налог, который обязывается уплачивать каждое отдельное лицо, должен быть точно определен, а не произволен. Срок уплаты, способ платежа, сумма платежа – все это должно быть ясно и определенно для плательщика и для всякого другого лица. …III. Каждый налог должен взиматься в то время или тем способом, когда и как плательщику должно быть удобнее всего платить его. …IV. Каждый налог должен быть так задуман и разработан, чтобы он брал и удерживал из карманов народа возможно меньше сверх того, что он приносит казначейству государства» [Смит, 2007, с. 761–762].

Об истории этой дискуссии, которая начинается с Маркса, см.: [Rosenberg, 1965]. Представление о негативных последствиях разделения труда было широко признано в среде шотландских просветителей, например Фергюсоном [Ferguson, 1767]; (см. ч. 2, гл. 4 «О подчинении, являющемся результатом разделения ремесел и профессий»).

До Смита мы можем выявить понятие отчуждения в работах швейцарца Жана-Жака Руссо (1712–1778), с которым Смит был знаком через Юма (Юм и Руссо, которые вначале были добрыми друзьями, впоследствии жестоко поссорились, см. об этом: [Ross, 1995, p. 210–212]). В отличие от Смита, Руссо является радикальным критиком рыночной экономики (ср.: [Colletti, 1969b, p. 195–292]).

Термин «реформистский» даже в большей степени, чем термины «консервативный» и «революционный», использованные выше, имеет в этом контексте несколько обобщенное значение, которое лишь частично соответствует тому значению, которое придается этому термину в современных политических дискуссиях.

Реконструкцию этих дебатов см.: [Rothschild, 1995; 2001].

Цит. по: [Rothschild, 1995, p. 721]. Очевидно, что Неккер был одним из множества предшественников мальтузианского принципа народонаселения, который будет обсуждаться в следующем параграфе.

«Смитовский» тезис заключался в том, что неопределенность образует, в общем, препятствие для экономического развития. Соответствующие экономическому развитию институты должны содействовать безопасности, как личных прав, так и прав собственности; «безопасность была психологическим, а также юридическим условием, которое имеет в своей основе социальную и правовую реформы» [Ibid., p. 713]. Безопасность должна быть повсеместна: «Цивилизованным является такое общество, в котором даже бедные имеют право на безопасную жизнь» [Ibid.]. По этой причине Смит мог утверждать, что социальная политика, благоприятная для низших классов, не только «справедлива», но также важна для содействия экономическому развитию: «Ни одно общество, без сомнения, не может процветать и быть счастливым, если значительнейшая часть его членов бедна и несчастна» ([Cмит, 2007, с. 130], процитировано Ротшильд [Rothschild, 1995, p. 714]). Позвольте напомнить (см. подразд. 5.8 наст. изд.), что Кондорсе был автором памфлета, который включал краткое изложение «Богатства народов». Об отношении Кондорсе к реформам см.: [Rothschild, 2001].

Англичанин Томас Пейн (1737–1809) в 1774 г. отправился в Америку и опубликовал там брошюру «Здравый смысл» (1776), которая стала одним из непосредственных интеллектуальных оснований Декларации независимости Соединенных Штатов; эмигрировав во Францию, в 1792–1795 гг. он становится членом Конвента, оппозиционным Робеспьеру. В «Правах человека» (1791) он поддерживал, среди прочего, прогрессивную систему налогообложения для финансирования субсидий бедным семьям и пенсий по старости, а также расширение права голоса на всех взрослых мужчин.

«Опыт о народонаселении» родился в дискуссии между отцом и сыном. Дэниел Мальтус был тем другом, на которого ссылается Томас в предисловии к первому изданию: «Нижеследующий “Опыт” обязан своим происхождением разговорами с другом по поводу “Опыта” мистера Годвина», также именно на него он ссылается, когда критикует тех, кто верит в «способность к совершенствованию человека и общества» (цит. по: [Meek, 1953, p. 4]). Отношения между консервативным отцом и революционным сыном, столь частые в наши дни, были здесь перевернуты, консервативный сын противостоял прогрессивному отцу. Биографию Мальтуса см.: [James, 1979], для знакомства с его мыслью см.: [Winch, 1987].

В 1803, 1806, 1807, 1817, 1826 гг.; ср. критическое издание 1989 г. под редакцией Патриции Джеймс (см. также: [Мальтус, 1868]. – Примеч. пер.).

Некоторые из первых откликов того времени см.: [Pyle, 1994].

Шумпетер иронично – и справедливо – подчеркивает, что «нет никакого смысла в том, чтобы пытаться сформулировать независимые “законы” поведения двух взаимозависимых величин» [Schumpeter, 1954, p. 579; Шумпетер, 2001, т. 2, с. 760] (эта ремарка также применима к упрощенной формулировке «закона предложения и спроса», как показал Сраффа в своей статье 1925 г. в отношении маршалловского анализа частичного равновесия (см. ниже, подразд. 16.3)). Позвольте также здесь заметить, что тезис Мальтуса касается динамики сельскохозяйственного производства: как таковая, она не может быть выведена из предположения о различии плодородия земли, на котором основана теория дифференциальной ренты (см. ниже, подразд. 7.2).

Мальтусовский тезис о конфликте между ростом населения и доступностью продовольственных ресурсов открыто признавался Чарлзом Дарвином (1809–1882) как источник вдохновения его революционной теории эволюции, основанной на естественном отборе (см.: [Darwin, 1859]; cр. [Darwin, 1958, p. 144]).

О Кондорсе см. ниже, примеч. 17. Бентам ссылался на контрацепцию как инструмент, который может быть применен для сокращения налогового бремени, вызванного законами о бедных, в рукописи «Учебника политической экономии» [Bentham, 1793–1795, p. 272–273]. Следуя Бентаму, Джеймс Милль сделал осторожную ссылку в статье, озаглавленной «Колонии» (1818), в Британской энциклопедии. Его сын, Джон Стюарт, в возрасте 17 лет был задержан полицией за распространение пропагандистской брошюры о контрацепции, подготовленной Плейсом. (Несколько десятилетий спустя подобная работа в пользу контрацепции предпринималась шведским экономистом Кнутом Викселем: см. ниже в подразд. 11.5.)

Мы можем вспомнить, что еще епископ Карфагена, Киприан (ок. 200–258), опровергал оптимизм, присущий библейскому высказыванию «плодитесь и размножайтесь», учитывая перенаселенность, являвшуюся источником бедности уже в его время, и предлагал целомудрие в качестве средства устранения этого зла (см. выше, гл. 2, примеч. 29).

В начале XVIII в. Кантильон также подчеркивал потенциальные возможности роста населения, которое быстро приспосабливается к доступным средствам существования: «Если собственники земли осуществляют помощь для поддержки семей, одного поколения достаточно, чтобы подтолкнуть рост населения настолько, насколько продукт земли обеспечит средства существования» [Cantillon, 1755, p. 81]. Как мы уже видели (подразд. 4.5), работа Кантильона была источником для Мирабо (1756). Шумпетер заходит так далеко, что утверждает, возможно, с некоторым преувеличением, что «колыбелью подлинной антипопуляционистской доктрины была Франция» [Шумпетер, 2001, т. 1, с. 328]. О некоторых английских предшественниках Мальтуса и о немецком авторе Зюсмильхе см.: [Bonar, 1931].

См. критическое издание работ Мальтуса под редакцией Джеймса [Malthus, 1798, vol. 2, p. 351–352]. Там же находится список авторов, цитировавшихся или упоминавшихся Мальтусом в его «Опыте о законе народонаселения»» [Ibid., p. 253–357]. Большинство ссылок, однако, было добавлено в последующих за первым изданиях и касается современных Мальтусу авторов, которые приняли участие в дискуссии, последовавшей за оригинальной публикацией памфлета Мальтуса.

В «Эскизе исторической картины прогресса человеческого разума», опубликованном посмертно в 1794 г., Кондорсе выдвигал подобные аргументы об опасностях чрезмерно быстрого роста народонаселения; однако его заключения о перспективах человеческого общества были оптимистичными, в резком противоречии с выводами Мальтуса. Кондорсе подчеркивал существование простого средства, контрацепции, которое может согласовать улучшение жизненных стандартов с умеренным ростом населения. Так называемые неомальтузианцы, включая Плейса и – позднее – Викселя, заново открыли идеи Кондорсе, предшествовавшие работе Мальтуса.

О заработной плате, обеспечивающей прожиточный минимум, у Мальтуса, Рикардо и Торренса см.: [Roncaglia, 1974].

Этот момент был отмечен самим Мальтусом в первом издании его «Принципов» [Malthus, 1820, p. 242; Ricardo, 1951–1955, vol. 2, p. 225].

Во второй половине XIX в., в частности, вторая аграрная революция, основанная на использовании химических удобрений, повлекла за собой большой скачок вперед в производительности на работника и на акр обрабатываемой земли. Периоды голода в XIX в. были вызваны преимущественно проблемами нерационального использования ресурсов, а вовсе не абсолютной нехваткой продовольствия на мировом уровне.

Тезис Мальтуса в первом издании «Опыта» состоял в том, что закон народонаселения является «убедительным доказательством невозможности совершенствования основной массы человечества» (цит. по: [Meek, 1953, p. 4]). Следует, однако, избегать изображения Мальтуса в качестве ультрареакционера (как это делали Маркс и Энгельс): в самом деле, вновь предложив в своем «Опыте» некоторые идеи, выдвинутые Смитом, Мальтус отстаивал необходимость бесплатного всеобщего начального образования и бесплатной медицинской помощи для бедных.

Cр.: [Rothschild, 1995, p. 731], наш источник цитат из Смита [Smith, 1776, p. 798] и Кондорсе.

Также преемник Мальтуса на кафедре Колледжа Ост-Индской компании, Ричард Джонс (1790–1855), критик дедуктивного метода, рассматривавшийся в качестве предшественника «исторической школы» (см. подразд. 11.2 наст. изд.), утверждал, что факты противоречат тезису Мальтуса. Однако, учитывая скудость статистических данных того времени и их низкий качественный уровень, изучение этого вопроса должно быть основано главным образом на общих впечатлениях.

Данное выражение, которое сразу же стало знаменитым, впервые использовано Томасом Карлейлем (1795–1881) в его эссе 1849 г. «Негритянский вопрос» ([Carlyle, 1888–1889, vol. 7, p. 84]; цит. по: [Milgate 1987, p. 371]). Однако сам Карлейль использовал его в другом контексте, а именно при обосновании движения в защиту рабства середины XIX в., которое возглавлял он сам, а также Джон Раскин (1819–1900), страстный критик индустриального капитализма, произведения которого также были широко распространены среди социалистов конца XIX – начала XX в.

Роль политической экономии в освещении границ того, что может быть достигнуто государственным вмешательством, была объектом дискуссий на протяжении веков, хотя с течением времени изменялись подходы; хорошим примером является горячая полемика последних десятилетий о росте государственных долгов и о «бесплатных ланчах», предложение которых приписывается кейнсовской политике, направленной на повышение уровня доходов (см. ниже, гл. 14). Возможно, более близкую аналогию с дискуссией о законе народонаселения представляют нескончаемые разногласия в отношении государства всеобщего благосостояния.

Независимо от этого общего направления их размышлений, мы можем найти у физиократов некоторые высказывания, которые кажутся предвосхищающими основную мысль Сэя. Несколько таких высказываний цитируется Блаугом [Блауг, 1994, с. 25]; однако представляется, что скорее они указывают на тождества системы национальных счетов, а не на равновесные соотношения, вызванные рыночными силами.

Другим тезисом, которым известна эта книга, является идентификация производительного труда с трудом, создающим полезность. В отличие от Смита это означает, что производительным трудом также является труд по обеспечению услугами, а не только тот труд, который создает товары. Очевидно, что это связано с теорией ценности Сэя, согласно которой ценность товара выражает его полезность (в то время как его цена выражает его ценность, определенную таким образом). Однако наибольшее значение в книге Сэя имеет предложенное им определение экономического равновесия; именно по этой причине, как отметил Шумпетер, «работа Сэя является наиболее важным звеном в цепи, которая идет от Кантильона и Тюрго к Вальрасу» [Шумпетер, 2001, т. 2, с. 645]; позднее мы вернемся к этому аспекту (см. подразд. 10.2 и 12.1 наст. изд.). Также, согласно Шумпетеру, Сэй «был первым, кто закрепил за предпринимателем – как таковым в отличие от капиталиста – определенное положение в схеме экономического процесса… в комбинировании факторов производства в производственный организм» ([Там же, с. 728]; курсив автора); более того, он «ввел трехфакторную схему и стал на равных правах употреблять как в теории производства, так и в теории распределения “услуги” трех факторов» [Tам же, c. 736], т. е. труда, капитала и земли (или, лучше сказать, «естественных» агентов).

Джеймс Милль (1773–1836), отец Джона Стюарта, ученик и друг Бентама, один из ведущих представителей философского радикализма (см. ниже, подразд. 10.3); также он был другом Рикардо и оказывал ему поддержку при написании «Начал». Несколько лет он был одним из высших руководителей Ост-Индской компании; также им написан учебник политической экономии в рикардианском духе («Элементы политической экономии», 1821).

Важно отметить, что «экономистами» (les économistes) называли физиократов. Милль и Торренс реагировали на очерк Уильяма Спенса (1783–1860) «Британия не зависит от торговли» (1807). О Торренсе см. ниже, подразд. 8.2.

Ср., например, часто цитируемое высказывание Смита: «То, что сберегается в течение года, потребляется столь же регулярно [на приобретение дополнительного капитала], как и то, что ежегодно расходуется, и притом в продолжение почти того же времени» [Смит, 2007, с. 345].

Баумоль вычленяет различные тезисы («Первое [Второе, Третье …] утверждение Сэя»), на каждый из которых можно найти ссылку в работах Сэя:

1. «Покупательная способность сообщества (эффективный спрос) ограничена и равна его выпуску, потому что производство обеспечивает средства, с помощью которых выпуск можно приобрести» ([Baumol, 1977, p. 147]; курсив автора).

2. «Расходы увеличиваются при росте выпуска» [Ibid.].

3. «Данная величина инвестиционных расходов гораздо эффективнее стимулирует богатство экономики, чем равное потребление» [Ibid., p. 149].

4. «Веками сообщество всегда находит спрос на увеличенный выпуск, даже для огромного увеличения» [Ibid., p. 152].

5. Производство благ, а не предложение денег является основным фактором спроса.

Деньги облегчают торговлю, но не определяют количество обмениваемых благ [Ibid., p. 154].

6. «Любой избыток товара на рынке предполагает относительное недопроизводство какого-либо другого товара или товаров, а капитал будет иметь тенденцию быстро перемещаться из области с избыточным предложением в те отрасли, продукции которых недостаточно для удовлетворения спроса, чтобы устранить перепроизводство» [Ibid.].

Можно увидеть, что если более мягкая версия «закона Сэя» уже использовалась Смитом, чтобы усилить значение, придаваемое сбережениям для накопления и развития, то более строгая версия закона использовалась рикардианской школой для критики смитовской теории «конкуренции капиталов», согласно которой накопление капитала предполагает постепенное снижение ставки процента, как следствие прогрессивного истощения способов наиболее прибыльного применения капитала и необходимости перейти к его все менее прибыльному использованию. В сильной версии «закона Сэя» на самом деле утверждается, что производство само по себе создает ex novo рынки сбыта, которые гарантируют новым способам применениям капитала ту же самую прибыль, что и предшествующим. О «законе Сэя» см. также: [Sowell, 1972].

Cр.: [Meek, 1950–1951; Robbins, 1958, p. 248; Corry, 1959; Tucker, 1960, p. 123–156]. Элтис, напротив, предлагает реконструкцию теории эффективного спроса и роста Мальтуса, основанного на различии между инвестициями ex ante и ex post [Eltis, 1984, p. 140–181].

Точнее, мы можем сказать, что Мальтус рассматривал два отдельных элемента: «сложность производства» и спрос и предложение, которые регулируют величину прибыли, добавляемой к издержкам при определении цены.

Данный момент был рассмотрен и развит анонимным автором «Исследования принципов, относящихся к природе спроса и необходимости потребления» [Anonymous, 1821a]. Об этой работе см.: [Ginzburg, 1976, p. lxvi – lxxx].

Среди представителей «прогрессивного» течения теорий недопотребления позднее были такие гетеродоксальные марксисты, как Роза Люксембург и Гобсон (см. ниже, подразд. 9.9). Дени [Denis, 1965, vol. 2, p. 40–41] считает Сисмонди предтечей марксистского понятия прибавочной стоимости [ценности], а также законов пауперизации и роста концентрации производства в промышленности.

Шумпетер приписывает Сисмонди то, что «он был первым, кто применил на практике специальный метод динамики, который получил название анализа периодов» [Schumpeter, 1954, p. 496].

Например, в конце XVII в. Чайлд утверждал о необходимости депортации трудоспособных бедных в колонии или помещения их для работы под общественным контролем в работные дома.

Для этого достаточно, например, рассматривать социальную депривацию как психиатрическое заболевание.

Среди защитников такой точки зрения в XVIII в. мы находим Даниэля Дефо и Бернарда де Мандевиля; впрочем, она часто встречается в литературе того времени.

Важная современная реконструкция ситуации конца XVIII в., а также пути, который привел к ней, представлена Фредериком Иденом (1766–1809) в трехтомном «Состоянии бедных» [Eden, 1797].

Озабоченность Сениора касалась трудолюбия, предусмотрительности (а отсюда бережливости) и благотворительности. В более общем смысле Сениор идентифицировал прогресс общества с постепенным развитием индивидуальной свободы и самостоятельности, которым препятствовали ограничения (мобильности, например), обусловленные исполнением законов о бедных [Bowley, 1937, p. 288–290].

В этом отношении характерный пример консервативных представлений дает Сениор. Участие Сениора в дискуссии пространно иллюстрируется в: [Bowley, 1937, p. 282–334]. Среди экономистов, принимавших принцип поддержки трудоспособных бедных, мы находим некоторых авторов, с которыми снова встретимся в главе 8 среди рикардианцев: МакКуллоха, Торренса, Джеймса и Джона Стюарта Миллей.

О порядке следования стран, выступавших в качестве лидера в мировой экономике, см.: [Kindleberger, 1996].

Однако другие авторы, включая Сениора, использовали мальтузианскую теорию против политики колонизации, утверждая, что «пустота», оставленная эмигрантами, вскоре пополнится за счет увеличения населения и тем самым позитивные эффекты эмиграции будут сведены на нет. Полутора столетиями ранее Петти [Petty, 1691a, p. 157; 1899, p. 551 ff.; 1927, p. 256, 262, 265–266] несколько раз выдвигал обратное предложение относительно ирландской «колонии»: о том, что «переселение» или массовая депортация ирландского народа превратит остров в огромное скотоводческое пастбище с несколькими рабочими.

О доминирующей роли Уэйкфилда в этой дискуссии см.: [Winch, 1965].

Об участии Торренса в дискуссии о колониях см.: [Robbins, 1958, p. 144–181]. В Южной Австралии в честь Торренса названо большое озеро (5700 квадратных километров).

Естественно, что такая четкая дихотомия между деонтологическим и консеквенциалистским подходами упрощена и скрывает многие проблемы. Как показал Сен [Sen, 1991], деонтологические теории открыты, как правило, для признания, по крайней мере, косвенного, значения последствий действий, а консеквенциалистские подходы обычно сохраняют некоторые элементы априорных суждений. В целом, однако, это различение остается наиболее полезным ключом для интерпретации. То же самое можно сказать и о дихотомии, которая во многом аналогична обсужденной выше, но при этом отличается от нее в некоторых существенных аспектах, а именно о дихотомии между трансцендентальной этикой и гедонистическим подходом. Вкратце, трансцендентальная этика утверждает, что конечная цель действий, которая определяет их моральную ценность, не относится к этому миру; гедонистический подход утверждает, что конечной целью является индивидуальное благосостояние. Наряду с консеквенциализмом гедонистический подход характеризует так называемый «философский радикализм».

Шумпетер напоминает, что Гельвеций (в De l’esprit, 1758) «сравнил роль принципа собственного интереса в социальном мире с ролью закона всемирного тяготения в физическом мире» [Шумпетер, 2001, т. 1, с. 165].

Среди предшественников утилитаризма – но не калькуляции блага – мы можем вспомнить английского философа Джона Локка (о котором см. выше, подразд. 4.2). В своем «Опыте о человеческом разумении» (т. 2, гл. 20) Локк даже утверждает: «вещи бывают добром и злом только в отношении удовольствия и страдания» [Locke, 1689, p. 229]; но затем за этим высказыванием следует анализ различных страстей [Ibid., p. 229–233], который обнаруживает, что удовольствие и страдание не рассматриваются как одномерные величины. Критика Бентама Джоном Стюартом Миллем, которая вращается вокруг этого момента и будет обсуждена ниже (подразд. 8.9), имеет поэтому глубокие корни: мы можем сказать, что исчисление счастья Бентама и связанное с ним одномерное представление о человеке является отклонением от англоязычной философской традиции, скорее, обнаруживая влияние французского сенсуализма.

См.: [Sen, Williams, 1982], а также эссе Джона Харсаньи «Мораль и теории рационального поведения», с. 39–62.

Хатчисон [Hutchison, 1956, p. 290], процитировав этот отрывок, показывает, что Бентам отличается от Смита склонностью к субъективной теории ценности, основанной на сопоставлении редкости и спроса, но не заходит дальше этого или того, что уже присутствовало в «традиции Галиани, Пуфендорфа и схоластов» [Ibid., p. 291].