Биф Веллингтон, или На..й готовку - стр. 12
– Их есть нельзя, – зачем-то информирую я незнакомца, отчего он оборачивается. Лучше бы он этого не делал. Из груди вырывается непроизвольный стон при виде мальчика, повернувшегося ко мне. Со стучащим в груди сердцем наблюдаю, как мальчонка засовывает подсохшие цветочки себе в рот и жуёт, медленно, задумчиво шевеля челюстью. И всё бы ничего, да вот только полупережёванные лепесточки глицинии вываливаются из его рваной протухшей щеки. Внезапно он наклоняет голову вбок и смотрит на меня, как будто только сейчас заметив моё присутствие. Сверлит меня пронзительным взглядом единственного покрытого серой плёнкой глаза. Второй отсутствует вовсе. Я вижу на его месте чёрное отверстие, извергающее из себя какую-то нелицеприятную жижу, стекающую по мёртвому лицу. То мёртвое лицо перепачкано грязью и не выражает никаких эмоций. Тупой, ничего не видящий взгляд. Оно сплошь покрыто синяками, ровно, как и шея и грудь малыша. Я вижу это, потому что изорванная рубашка, та, что надета на нём, расстёгнута почти до пупка, а из груди торчит огромный кусок сильно заострённого металла.
Ловлю себя на мысли, что хочу спросить, не больно ли ему, и тут же одёргиваю себя, потому что взгляд улавливает движение его левой руки, не той, которой он так усердно срывал цветы и запихивал себе в рот. Другой, на которой кисть держится на куске пружинящей плоти, раскачивается из стороны в сторону, ударяясь о ногу искалеченного малыша.
– Почему ты здесь? – наконец выдавливаю я из себя, хоть и понимаю, что он вряд ли ответит, ведь мертвяки не могут разговаривать. Но он отвечает. Оборачивается и обходит игрушку, лежащую на полу. Грязного старого плюшевого кролика, совершенно не пригодного для игр. Парнишка прицеливается, а затем пинает его ногой, той, на которой нет ботинка, один лишь жёлтый полуслезший дырявый носок.
Он совсем ребёнок. Школьник, судя по всему. И по возрасту, и по одежде. Вот только он погиб давно. Ну да, как и моя мама. Что же тут удивительного, что он явился мне? Ещё одна заблудшая душа.
Эта игрушка мне чем-то знакома, но я не осмелюсь сказать почему. Наклоняюсь с искренним намерением поднять её с пола, (вернуть мальчишке? Забрать с собой? Нахера мне вообще это надо было?) и не могу, потому что рука проходит сквозь неё. Чёрные глазки-буравчики смотрят на меня уныло, будто спрашивают: «Что? И ты не смогла? Да как же так-то?»
– Что не так с этим зайцем? – спрашиваю я, разгибаясь, а затем боковым зрением улавливаю стремительное движение ребёнка по направлению ко мне. Ощущение, будто кто-то ускорил воспроизведение (моего сна? Где я вообще? Сон это или реальность?). Вместо шагов парнишки почему-то слышу скрежет сотен, а может, и тысяч жучков, ползущих по деревянным доскам. Такой громкий, такой мерзкий, что хочется зажать уши. «Они в моей голове?!» – думаю как раз перед тем, как больно падаю на пол, счёсывая в кровь локти. Отмечаю, что боль вполне реальная, одновременно слушаю ритмичные гулкие удары надрывающегося сердца. А после поворачиваю голову и забываю обо всём, потому как фактически втыкаюсь носом в разорванную плоть его гниющей щеки. Трупное зловоние разлагающегося тела. Движение его зубов и скользкое прикосновение цветочков, сдобренных слюной или, может быть, чем-то ещё. Мошки, медленно копошащиеся в уголке его невидящего (может, он не такой и невидящий) глаза.