Беременная в шестнадцать - стр. 20
И вот, в тот первый день, когда у меня пошли мои месячные, я, как всегда, пошла молиться к красному углу и потянулась к иконам, чтобы поцеловать. Я не успела их и коснуться, как мне так прилетело, что я решила, что возношусь.
– Не смей! – мать заорала и оттянула меня за шкирку. – Нельзя в эти дни трогать образа!
Я чувствовала себя такой грязной и мерзкой, просто отвратительным чмом. Мне просто-напросто не хотелось быть. Вот бы исчезнуть. Вот бы не существовать. Чтобы меня никогда не было. Ни до, ни сейчас, ни после. Чтобы обо мне никто не знал, не помнил и не скорбел.
И как-то так интересно совпало, что на трудах преподавательница стала рассказывать нам про эти дни. Как, почему, зачем и когда. Говорила, что они могут начаться через несколько лет, а могут и раньше. И что это нормально. И в этом нет ничего постыдного. Нет ничего, чего нужно стесняться.
После урока я к ней подошла и, трясясь от страха, спросила, почему нельзя прикасаться к образам во время месячных. Она сняла очки, серьёзно на меня посмотрела и сказала тихим и вкрадчивым голосом:
– Машенька, я не хочу оспаривать то, что тебе говорят твои родители, хорошо? У нас свобода вероисповедания. Но я исповедую науку и здравый смысл, поэтому я считаю, что месячные могут ограничивать тебя только в том, что может навредить твоему здоровью.
Не могу сказать, что я прям поняла, что она тогда сказала. Но мне сразу стало как-то прям легче. Будто она сказала мне, что я не плохая.
Возможно, с этого момента я стала открывать глаза на то, что мои родители не просто не такие, как остальные, но и не такие, какими должны быть. И что их бог, возможно, какой-то не такой.
Пока месячные не прошли, мать пристально следила, чтобы я не прикасалась к иконам, и говорила, что месячные – это время нечистоты. И чтобы я даже не думала приближаться к иконам. Она долго впаривала мне историю про Деву Марию, которая ушла из храма после двенадцати лет, чтобы его не осквернять. И я всё больше чувствовала себя воплощением грязи. И только слова преподавательницы по труду меня хоть чуточку возвращали к идеи того, что это не так. Я будто бы оказалась на распутье между собой и их богом. И я выбрала себя.
Теперь, в четырнадцать, я уже не молилась, а только делала вид. Избежать этого полностью я не могла, если не хотела получить розгами.
Вот мы стояли все втроём перед иконами: папа, мама, я – дружная семья, – он читал молитвы, а мы за ним повторяли про себя. Ну я-то, конечно, не повторяла, а бормотала рэпчик. И прокручивала в голове все моменты, когда видела Ваню.