Белый Клык - стр. 23

Теперь еды было вдоволь. Самец лося весил не менее восьмисот фунтов – на круг по двадцать фунтов свежего мяса на каждую алчущую глотку. Волки были воистину верующими тварями и то смирение, те вытупавшие рёбра, с которыми они встречали голод, всё хэто исчерпывалось энтузиазмом и быстротой, с которой они теперь рвали и заглатывали кровавую плоть. Через несколько минут от живого, цветущего животного осталось всего лишь несколько мерцающих на снегу костей.

Теперь настало время развлечений, сна и отдыха. С полным желудком, самцы, что помоложе, стали скоро драться и выяснять отношения. Ссор становилось всё больше, и этот хаос продолжался все дни которые остались до раскола стаи. Голод закончился. Волки ушли. Они перешли в страну, где можно было свободно охотиться, где было много добычи. По-прежнему они загонялись дичь всей стаей, но теперь их тактика изменилась – теперь они острожно выслеживали лосиные стада и отсекали от основной массы животных стельных самок или старых, больных самцов.

Нет ничего хуже, чем испытав немыслимый голод, усесться за королевский стол. Страна изобилия расколола единую, дружную стаю волков на две враждующие стаи. Волчица и и юный вожак, слендовавший за ней слева и одноглазый старец, державшийся от волчицы справа, повернули половину стаи на восток, на реку Маккензи, и далее – в Озёрный Край. Увы, каждый новый день только уменьшал их и так небольшую стаю. Волки искали и находили себе пары, и уходили. Всё время лязгали острые клыки, всё время изгоняли жадных на самок одиноких волков. И в конце концов в связке осталось только четверо волков – Волчица, Юный вожак, Одноглазый Патриарх и Наглый Трёхлеток. В ту пору нрав Волчицы стал совершенно несносен. Все три её ухажёра носили на себе следы её зубов, но никто из самцов не смел покушаться на её здоровье. Они не отвечали на её свирепые укусы. Их плечи были искусаны, а сами они не реагировали на укусы, только покорно семенили вокруг и жалко виляли хвостами, пытаясь задобрить её непримиримую свирепость. Но если по отношению к волчице они проявляли поистине ангельское терпение, то по отношению друг к другу были свирепы, как никто. Трёхлеток вообще превратился в какой-то комок неуправляемой агрессии, и бросался в драку при первой же возможности. Один раз, когда ссора перешла в свирепую схватку, он оказался с той стороны, где старик в силу вытекшего глаза ничего не видел, и одним рывком разодрал тому ухо. Но он недооценил волю и опыт старика. Отсутствие глаза и морда в шрамах сами по себе демонстрировали, какого рода был его многолетний опыт и жизненная мудрость. Немыслимое количество битв, в которых он участвовал и побеждал, автоматически подсказали ему, как он должен поступить в данном случае. Схватка началась точно так же, как до того начинались все схватки, начало боя было честным, но конец его оказался невиданно подл. Никто бы не смог предвидеть её исход, если бы на сторону битого, старого вожака не встал молодой. В одно мгновение картина битвы переменилась, и двое волков как по команде остервенело накинулись на одинокого трёхлетка. Не успел он и глазом моргнуть, как свирепые клыки его безжалостных четвероногих собратеьев вонзились в него со всех сторон. Никто из них даже не вспомнил счастливые времена, когда они вместе загоняли дичь, вместе охотились, добычу, которая так сплачивала их на протяжении многих лет, когда они могли убить её только совместными усилиями, никто не вспомнил голод, который жестоко терзал их и сплачивал их не меньше, потому что давал смутную надежду на лучшие времена в будущем. Теперь всё это было сдано в архив и стало уделом жалкого прошлого. Любовь и жажда размножения теперь отодвинула всё неважное. Это было чувство гораздо более насущное, гораздо более жестокое и суровое, чем голод. К тому времени волчица, источник всех распрей, уселась неподалёку в совершеннейшем довольстве и принялась наблюдать за баталией. Судя по её поведению, было похоже, что всё происходящее ей даже нравится. Вот он, её час, пришёл, явился, так редко наступали такие сваятые мгновения, когда шесть на холке дыбом, клык попирает клык, кость рвёт, кромсает полосует податливую плоть, – и вся эта кутерьма происходит теперь только ради неё. И бедных трёхлеток, которому было невдомёк, что существуют такие жестокие нравы и огтношения, сразу поплатился за свою наивность жизнью. Его соперники недвижно замерли теперь над его бездыханным телом. Из взгляды были устремлены на улыбающуюся волчицу, недвижно сидевшую на глубоком снегу. Волчица благодарно улыбалась им. Старый волк был мудр. Он был мудр не только в битвах, но и в любовных шашнях. Юный вожак отвернул голову и стал зализывать порванное плечо. Теперь он не видел старца и легкомысленно подставил тому свой вздыбленный загривок. Единственный уцелевший глаз патриарха поймал момент, когда ему выпадал стопроцентный шанс. Таким удобным случаем не воспользоваться было невозможно. Его прыжок в сторону молодого соперника был молниеносен. В полёте даже теперь торжествующий триумфатор не мог забывать об осторожности. Ему всё равно надо было быть начеку. По простодушной привычке он ожидал агрессивного отпора, и его простодушная душа была потрясена, когда приблизившись к волчище, он не увидел её ощеренных зубов – впервые за всё время их совместного путешесвия он был встречен столь ласково. Её нос обнюхался с его носом, а потом запрыгала и стала резвиться вокруг него, как маленький, глупый щеночек. И он тоже, позабыв про свои зрелые года и суровую жизненную мудрость, тоже вдруг превратился в глупого, дурашливого щенка, может быть, даже более глупого, чем волчица. Мгновенно вылетели из головы и были отброшены и поверженные конкуренты, и красочная сказка их любви, кровью начертанная на белом снегу. Всё было забыто, и вспомнилось лишь единожды, когда Одноглаз на мгновение навострился и застыл, понукаемый нуждой зализать ноющие раны. Тогда затряслись в злобном ощуре его губы и шесть на загривке встала дыбом, когти жёстко загребли стылый наст, а тело на мгновение вытянулось и выгнулось, словно готовясь к последнему броску. Но и мгновение ещё не было исчерпано, когда иные чувства вынесли его агрессивность из головы, и с новым, у дивительным, никогда не испытанным чувством он припус тилв след за волчицей, нежно увлекавшей его в таинственную лесную чащобу. И теперь он и бежали рядом, бок-о-бок, словно старые, добрые приятели, наконец, после месяцев недопонимани я, нашедшие гармонию. Дни шли за днями, а они продолжали быть вмест – вместе охотились, вместе убивали, вместе рвали добычу и вместе пожирали горячую плоть. Но скоро Волчицей овладело невесть почему объявшее её беспокойство. Казалось, что она находится в поисках чего-то непонятного ей самой, и никак не может это найти. Теперь её манили таинственные укромные местечки под завалами упавших вековых стволов, и она часами могла принюхиваться к слегка припорошенным снегом распадкам, к заснеженным корявым впадинам в утёсах и труднодоступные пещеры в крутых берегах на излучинах рек. Старый Одноглаз всем этим интересовался не очень сильно, но увлекаемый её инстинктом, по-прежнему послушно следовал за ней, а когда эти поиски оказывались слишком надоедливыми, он просто ложился на наст и долго лежал, поджидая её. Они никогда надолго не засиживались на одном месте, и быстро преодолевали пустынные пространства, пока не очутились на реке Маккензи, и отсюда, уже без всякой спешки отправились вдоль берега, изредка сворачивая в тёмные распадки вдоль мелких притоков реки, где они искали добычу. Впрочем, после таких стремительны вылазок, они быстро возвращались к реке, и подолгу отдыхали здесь. На пути порой они встречались с бродячими волчьми парами, но никогда при этом не вцыказывали ни излишней агрессии к встреченным, ни малейшего дружелюбия. Никакого желания снова собраться в большую стаю теперь у них не было. Иногда им на глаза попадались и старые волки-одиночки. Эти самцы без всякого сомнения с большим удовольствием примкнули бы к Одноглазу и его подруге, но Одноглаз не обращал на них ровным счётом никакого внимания, а если они сталкивались с преувеличенным вниманием, волчица прижималась к его холке, замерев плечом к плечу к нему и стоило ей только оскалить клыки и ощетиниться, как незадачливые чужаки отступали и нехотя поворачивали вспять, продолжая свой опасный и непредсказуемый жизненный путь.. Как-то раз ясной лунной ночью они неуцстанно бежали по тихому, словно заколдовыанному лесу. И вдруг Одноглаз остановился и замер на месте. Его морда задралась кверху, хвост напружинился и живые, чуткие ноздри затрепетали. Он напряжённо нюхал воздух. Потом он опустил голову и поднял лапу, как делают служебные собаки. Он явно был чем-то встревожен, и поэтому продолжал прислушиваться и принюхиваться, стараясь осознать, хорошую или плохую весть несёт им этот запах. Вслед за ним волчица тоже подняла голову и втянула воздух и помчалась дальше, подталкивая и ободряя своего спутника. По-прежнему обеспокоенный, он следовал за ней, то и дело замирая, чтобы оценить степень угрозы и предостережение, которое донёс до него порыв ветра. Переступая короткими аккуратными шажками, волчица вышла на большое открытое пространство безлюдной поляны. Какое-то время она стояла там недвижно одна. Затем Одноглаз с видом неописуемой настороженности и страха, неуверенно подошёл и встал рядом с ней. Теперь они стояли бок-о-бок, напрягшись в ожидании, внимательтно всматриваясь вдали и, поводя носами, принюхиваясь к незнакомым запахам. До их ушей, доносились звуки собачьей свары, хриплые крики мужчин, визгливые взвизги женщин и к этой вакханалии присоединялся тонкий, жалобный вой ребёнка. На открытом пространстве высивилсь хорошо видные высокие, снаружи обитые кожей животных, вигвамы, в костре метались длинные языки пламени, размывавшие мутные контуры человеческих фигур и вверх всходили спокойноые столбы серого дыма. Ноздри воолка и волчицы уловили несметные оттенки запахов индейского поселка, загадочные для Одноглаза и совершенно незнакомые волчице. Первой странное волнение и последовавший за ним испуг почувствовала Волчица, но как ним странно к некоторым запахам она принюхивалась со всё большим и большим удовольствием. Их чуткие ноздри втягивали массу запахов индейского посёлка, и все эти запахи ровным счётом ничего не говорили Одноглазу, но были до боли близки волчице. Впитывая эти драгоценные запахи, волчица постепенно впадала в странное, непреодолимое волнение, и она вдыхала их с растущим наслаждением. Однако Одноглаз не испытывал ничего, кроме томительного сомнения. Его плечо нервно дёрнулось, и это движение сразу выдало его опасения. Видя смятение партнёра, волчица повернуласьк нему, ткнула носом в шею, как будто пытаясь вселить в него уверенность, и снова вернулась к созерцанию далёкого посёлка. Глаза её были исполнены тоски, но это не была тоска, вызванная голодом. Дрожь охватила волчицу. Её гнало непреодолимое желание вниз, в этот посёлок, подойти к этим ярким кострам, тут же ввязаться в непрекращающуюся собачью свару, всё время уворачиваясь вёрткими ногами от вездесущих людей в шкурах и их хаотичных шагов.