Белка - стр. 34
– Не запирай, Федот Титыч, я скоро приду, – сказал я.
– А хотя бы и совсем не приходил, чертяка непутевый, – чертыхнулся страж, зябко переминаясь на месте.
– Спокойней, Трычкин, – осадил я ворчуна, постаравшись придать голосу насмешливо-уверенный тон Маро Д. – Провожу человека и вернусь.
– Я вот скажу завтра самой, что ты пьянством здесь занимался, Георгий, – пригрозил мне старик, прежде чем закрыть за нами дверь.
Мастерская Маро находилась в одном из новых районов Москвы, занимая половину большого павильона со стеклянными крышами для верхнего света; вторая половина принадлежала пейзажисту Хорошутину и была отделена штакетником; а весь участок, переданный мастерским, был огорожен металлической сеткой. Я никогда не видел, чтобы пейзажист прогуливался по своей половине участка, там вообще незаметно было никаких признаков жизни, а в этот поздний час – около одиннадцати ночи – в дождливой осенней теми двор, и дорожки, и огромные темные окна производили довольно мрачное впечатление. Мы с Акутиным вышли за калитку, справившись со сложной системой щеколд и запоров, и направились в сторону трамвайной остановки. Акутину до своего общежития нужно было ехать через всю Москву: сперва трамваем, а потом на метро.
– Ну как, Митя? Прошло уже? – спросил я, когда мы подошли к трамвайной остановке, совершенно безлюдной в этот час.
Он ничего не ответил… Трамвая долго не было, и мы стояли под мелким холодным дождем, подняв воротники своих парусиновых плащей. Я чувствовал, что над нашей дружбой, начавшейся так хорошо, занесена какая-то невидимая враждебная рука. Но я не способен еще был постичь, что произошло, и если бы не белка, до конца дней моих так и не понял да и забыл бы об этом странном вечере на мокрой окраине Москвы. Холодный огонь ярких фонарей с бесполезной мощью разгорался над пустынной улицей, и возле светильников, похожих на металлические опрокинутые писсуары, клубились облака из дождевых капель. Трамвай подходил весь мокрый, облитый жидкими огнями бликов, с треском бросая голубые искры во влажную высь городских небес. Митя молча пожал мне руку и вспрыгнул на ступеньку совершенно пустого вагона. Усевшись на место возле кассового ящика, он прильнул к забрызганному крупными каплями стеклу и смотрел на меня, пока не отошел трамвай. И во взгляде моего товарища, уносимого в полумглу бесконечных московских улиц, было то же тоскливое чувство понимания, что и у меня в душе. Мы знали: неведомая сила развела нас.
Это произошло ненастным московским вечером много лет назад, а сейчас я сплю на своем ранчо, расположенном на берегу реки Купер-Крик, и сон мой глубок; рядом спит Ева, моя жена, австралийка польского происхождения; в соседних комнатах спят трое наших детей, прислуга, художник Зборовский – наш гость и дальний родственник жены, сенбернарша Элси – добродушная дурочка с отвисшими щеками. Миллионы сонных видений проносятся над безмолвной страной моего спящего разума, словно неисчислимые тучи розовых и белых птиц. Очевидно, я счастлив вполне, коли так умиротворены птицы моих сонных грез, и тишина омывает все необозримые пределы души, раскрывшейся во сне. Но вот пробежал где-то по краю этого царства тишины небольшой зверек с пышным рыжим хвостом, на бегу сверкнул умными бусинками глаз – и вмиг все беспредельное сузилось, сжалось до размеров обычного человеческого тела. Я вновь оказался во власти белки, и она увела меня в осеннюю московскую ночь моей юности, во влажную темноту, плывшую мимо огненных фонарей, на ветер сырой и терпкий, словно мои внезапные ночные слезы. Митя Акутин! Он был первым моим другом-братом в святом братстве художников нашего мира.