Барыня - стр. 12
Прошло немало времени, прежде чем он научился жить с кандалами. Ни месяц, ни два, когда почти перестал чувствовать их тяжесть, приспособился, даже начал думать по-другому, так, как не думал тогда, когда на ногах его ещё не было кандалов.
Когда понял всю бессмысленность сопротивления. Почувствовал на собственной шкуре, что придумали всё это не дураки и избавиться от них можно, лишь по прошествии срока. Больше никак. И тогда Степан смирился, перестал об этом думать и стало легче, намного легче.
Потом, он уже с интересом смотрел на других, на новых осуждённых, которые также как он когда-то - не верили, также сопротивлялись, также свыкались, и успокаивались.
И вот, после самых тяжелых трёх лет, рабского, изнурительного, неблагодарного труда, трёх лет грязи, болезней, промерзания до костей, вшей и голодных обмороков, он оказался в лазарете, на чистой кровати, вымытый, вышкобленый, так неожиданно, чувствующий себя человеком.
В довершение ко всему, сестра милосердия принесла ему куриный суп. В это трудно было поверить, но очень легко ощутить. Почувствовать и представить, совсем скоро всё закончится. И то железо, которое всё ещё лежит там, у бараков, вскоре снова наденут ему на ноги и расклепают, чтобы на семь долгих лет сделать его инструментом, а не человеком.
А тут, вдруг приходит кто-то и говорит - пора пообедать.
Невероятно, нереально, придумано воспалённым сознанием, искаженным от боли умом. Он не помнит этого и уже давно не знает, разве можно просто вот так услышать, ласковое - пора обедать. Кажется, он уже давно забыл, в жизни есть что-то чистое, светлое, человечное. Он даже забыл, как пахнет куриный суп.
Несколько дней Степан в лазарете, ему ампутировали палец, но несмотря на это он чувствовал, словно попал в рай. С каторги, в белую постель. Всего за день этот валун, раздробивший палец, который Степан проклинал почем свет, переместил его в пространстве и бросил туда, где он надеялся оказаться меньше всего.
Ведь он уже почти видел сырую могилу где-нибудь в поле или в степи под одиноким деревом. Или под номером, на кладбище какого-то городка или деревни.
Но оказался здесь, где вокруг него ходили, о нём заботились, лечили, окружили вниманием. Ни один человек не сказал ему грубого слова, а не то чтобы ещё бить плетью или крыть последними словами. Все вокруг, сестры, священник и доктор, все они словом или взглядом старались даже помочь, поддержать своим участием. И ещё, он видел в этих взглядах словно бы напоминание того, что придётся вернуться туда, где он снова станет каторжником. И так страшно становилось, хоть кричи.