Апдейт Тургенева. Сборник рассказов - стр. 2
За день до премьеры Дремову приснилось, что он затащил в реку лодку и прыгнул в нее на ходу. Отплыв от берега на середину реки, он заметил на дне лодки лежавшую ладную собачку, спаниеля, – с длинными ушами, пушистым хвостом в виде трубы и большими выразительными глазами. Собачка неожиданно заговорила:
– Ну что, Виктор Семенович, делай свое черное дело: вяжи кирпичи на бедную собачью шею, бросай меня в темные воды. И пусть сомкнутся навеки они над моей несчастной головушкой. Ты мне, Виктор Семенович, хотя бы щец дал испробовать напоследок.
– Каких щец? И причем здесь кирпичи на шею? А? – спрашивал актер растерянно. Но тут же его осенило, что снится ему одна из заключительных сцен предстоящего спектакля.
– Каких, каких… С мясом и хлебом, вот каких! – сказала Муму и завиляла хвостиком. – А ты что, в школе не учился? В пятом классе вроде «Муму» проходят.
– Да учился я, учился, – раздраженно отвечал Дремов. – Но щей у меня для тебя нет – ни с мясом, ни с хлебом.
– А как же ты топить меня собрался, Виктор Семенович? Ведь согласно автору ты накормить обязан сначала.
В этом интересном месте Дремов проснулся.
Наступил день премьеры. Зал был почти заполнен. Занавес со скрежетом раздвинулся, зрители прекратили кашлять, чихать и сморкаться, и спектакль начался. Все, вплоть до последнего действия шло нормально. В последнем акте зрительный зал увидел на сцене деревянную конструкцию, изображавшую лодку, в которой сидел богатырь Герасим и привязывал два кирпича к собачьей шее. Собачку изображала из себя не какая-нибудь бутафорская кукла, а самое настоящее живое существо породы спаниель. Чтобы Муму лежала в лодке смирно и не убежала прочь со сцены, перед спектаклем ей дали проглотить кусочек говяжьего огузка с таблеткой слабого снотворного.
Далее зрителей ожидало нечто неожиданное. Вместо того, чтобы накормить Муму, изобразить на лице трагическую мину, сделать горестную паузу, во время которой резко повышался адреналин у зрителей, ожидавших печальной концовки, а затем попрощаться с четвероногим другом и выкинуть Муму за борт, – Герасим поднялся в лодке в свой полный могучий рост, повернулся к зрительному залу, широко раскинул руки и… возопил:
– А-а-а! Люди! Не могу молчать! Нету мочи больше молчать! И так уже полтора столетия молчу по воле Ивана Сергеевича. Ну уж дудки! Пора уж настала сказать мне слово, накипевшее в моем сердце. Боже мой! Боже мой! Как же мне надоела эта маниакальная садистка барыня со сладкой улыбкой на сморщенных губах. Она для меня – это олицетворение затхлого, удушливого крепостного права по всей Руси. А эта милая подружка Муму, эта чудная собачонка – это же просвет в моей одинокой и забитой жизни. И вся моя несчастная судьба – это следствие гнета помещиков и царского самодержавия над бедным классом крестьян, закрепощенных вековым бесправием и рабством. А я не хочу такой жизни, я стремлюсь к лучшему, высокому, чистому; я стремлюсь к яркому свету, вот к чему душа моя устремлена! Не будет по воле господской, не буду я топить самое сокровенное, самое любимое чадо Муму в речной пучине. Я возьму ее на руки, и уйдем мы с ней по пыльным дорогам в мою деревню, освещаемые добрым ласковым солнцем!