Ангел мой, Вера - стр. 23

Ожидание расхолаживало, попусту взвинчивало нервы; Артамон полагал, что все должно случиться и сделаться сразу, внезапно… что именно и как именно, было не так важно. Гораздо важнее казалось начать, ударить, атаковать, и поэтому отрывистые и сердитые Никитины увещевания действовали на него, как ведро холодной воды. После таких разговоров он обыкновенно чувствовал себя ошеломленным и униженным, словно Никите пришлось разъяснять ему азбучные истины. Никогда и никакие герои древности, никакие рыцари, никакие Мазаньелло не окружали свое дело таким количеством отговорок и проволочек, как Никита и Александр Николаевич.

А главное, круг, который некогда казался единым и нераздельным, начал, по пристальном изучении, распадаться на двойки, тройки, четверки… Одни требовали реформ, другие духовного обновления, третьи народного образования – немудрено было растеряться! То, что между друзьями может не быть единодушия по важнейшим вопросам или что мнение бесспорных глав общества, самых умных, самых бесстрашных, то есть настоящих героев, может быть оспорено, смущало Артамона… как смущало и то, что он, со своей горячностью и желанием немедленно действовать, остался в меньшинстве.

– Вам, Никита, как будто и вправду интереснее говорить, чем делать, – заметил он. – Это все твое масонство… да! Одна философия…

– А я тебя еще раз убедительно прошу до масонов не касаться, если ты дорожишь моей дружбой.

– Может быть, мне тогда на собраниях и вовсе помалкивать? – язвительно спросил Артамон.

– Пожалуй, так действительно будет лучше, – спокойно ответил Никита. – По крайней мере, произведешь наконец впечатление серьезного человека.

– А! Так все мои слова тебе недостаточно серьезны и в мои намерения ты не веришь?

Никита нарочитым жестом приложил ладони к вискам.

– Только не начинай, ради Бога, с начала, я тебя прошу.

– Было бы что начинать… Твои любезные приятели, Катенин с Гречем, надо мной мало не в глаза смеются, а я терплю. Ты мне тогда про королевство Датское напомнил, а я тебе вот что скажу:

Артамон оборвался на полуслове.

– По крайней мере, скажи на милость, ты хоть согласен по-прежнему, что тиран преступен и должен быть… казнен?

Никита молча кивнул. Знакомые слова, столько раз повторяемые, начинали раздражать. Так раздражает тихого и склонного к созерцательности человека беспокойный сосед по комнате, который лезет с расспросами, кашляет, стучит сапогами, курит без спросу – пусть не со зла, но мешает, мешает бесконечно. Артамон был упрям, временами до назойливости, если желал добиться своего. Трудно было сказать, что Никита не доверял Артамону, но от беспрестанных разговоров об одном и том же ему становилось скучно. «Вот что получается из человека, который растет с простыми и добрыми, но бестолковыми родителями, без какого-либо духовного и умственного влияния, – думал он. – Шуму много, а большого ума не видно…»