Ана, несовременный роман - стр. 8
Так. Все прекрасно-шоколадно. Опуститься легко, подняться сложнее. Да и противно быть хуже, чем можешь, будто зубы не чищены. И еще есть дело! Кстати, милочка, сегодня и нестарые-привлекательные делом живут. Помнишь, у тебя двести человек под крылом? Может, ты их даже любишь. А они – тебя. Черт! Как там сказал этот менегер, что приходил пару недель назад? «Того, кто жалуется на судьбу, надо ударить молотком по голове. Деревянным. Не до смерти. Чтобы радовался тому, что есть». Философ! А быстро он тебя разговорил на откровенность. Но не вариант. Женат, дважды женат. Слишком много жен и детей. Безнадега.
Ана разогрела «Гольф». Потом вывела машину дворами, пробила пробку, слава богу, только одну – повезло. Потом был день. Замечательный – пролетел незаметно. И она снова пробивала пробку по дороге домой. Длинную, но без обычного раздражения, когда тупо двигаешься по пять капель в час. И мыслей не было, думалось без них, ни о чем, обо всем. На «кольце» минут десять пришлось стоять, только «Гольф» недовольно ворчал. Зимний дождь не барабанил по крыше, а шелестел. Капли – редкие. Крупинками ложились на ветровое стекло в свете фонаря. И как бы впитывались в бежевые джинсы.
У супермаркета Ана притормозила и – удача! – сразу нашла место, поставила машину. Ряды с продуктами. Корзина на колесиках постепенно заполнялась, постепенно до верха, пока сверху уже не осталось места – всего, милочка, не купишь.
Ана пробралась к кассе, соображая, хватит у нее рублей или придется корзину парковать, бежать менять баксы[1]? Достала из сумочки кожаный блокнот-бумажник и успокоилась: не хватит рублей – расплачусь кредиткой. Все-таки жизнь порой похожа на нормальную. Взгляд оторвался от денег и застыл в изумлении. В трех шагах от Аны стоял Музыкант. Почти такой же, как во сне. Только одежда была совсем другой, какое-то подобие фрака. Именно подобие – с тем же успехом эту странную одежду можно было назвать подобием сюртука или черного френча. Но только сверху – дальше шли строгие брюки с безупречными стрелками и лаковые концертные туфли.
Длинные густые волосы Музыкант так же, как во сне, откидывал назад, после чего они неспешно рассыпались и снова закрывали лицо, требуя нового броска. Волосы были чистые, а музыкант – худ и нервен, но не беззащитен, как в дурацком сне. Сам по себе не похож на ущербного, и задумчивость была как защита. Он почти не видел мир вокруг, думал о своем, иногда выходил из раздумий, чтобы от чего-нибудь оттолкнуться и снова уйти в себя. А нервность – она, видно, глубоко внутри жила, только тенью на лице отражалась. И глаза тревожные, немного зеленые, немного карие. Но вот внутри мелькнула мысль, и глаза рассмеялись. И снова в тревогу ушли. И лицо не двадцатого века. И не двадцать первого. Не только от длинных волос. Нос узкий, с заметной горбинкой, но главное – глаза. Немного зеленые, немного карие.