Албазинец - стр. 44
– Ты что, хунхуз? – спросил Федор ханьца.
– Хо-фэй! – замотал тот головой, мол, он не хунхуз, давая понять, что просто знает их повадки.
Фан боялся, что какой-нибудь летучий маньчжурский отряд случайно заметит свежую тропу и пустится за ними в погоню. А он умирать не хотел, потому как в родной фанзе его ждала жена и целая куча детишек. Ну а маньчжуры обязательно его убьют, коль узнают, что он нанялся к русским проводником. А тут и без того его жизнь висит на волоске – ведь маньчжурский император в своем высочайшем указе запретил ханям селиться к северу от Великой Китайской стены. Но те часто нарушали этот указ, за что следовала неминуемая расплата. Застигнутые маньчжурскими воинами врасплох, они гибли от ударов острых мечей и ядовитых стрел, а на месте их жилищ оставались пепелища.
…Девственная пустынь. Казалось, в этот мир еще ни разу не ступала нога человека. Настолько здесь все было свежо и первобытно. Середина сентября, марфино лето, но природу покуда не тронула осенняя седина. Все также радуют глаз высокие буйные травы, и эта зеленая осока вкруг озер, и темно-изумрудные барашковые вершины высоких сопок. Хорошо и привольно на душе! Однако, несмотря на столь благостное расположение духа, глаз казака постоянно блуждал по сторонам, пытаясь углядеть признаки внезапной беды, а острый слух его улавливал каждый посторонний звук.
На пятый день пути, миновав череду перелесков и обойдя стороной бескрайнюю болотистую кочку, казаки оказались в долине, окруженной с двух сторон высокими горными хребтами.
Вся она до горизонта была покрыта зарослями гаоляна. Опарин знал, что этот злак для китайцев был все равно, что для русского пшеничка или рожь. Его зерно они перерабатывали в крупу, в муку и спирт, а из соломы делали циновки, ей же крыли крыши фанз. Кроме того, гаолян шел на корм скоту.
– Чудеса! – подивился Федор. – На носу зима, а урожай до сих пор не убран. Али некому этим заняться?
Вскоре все прояснилось. Когда казакам наконец удалось выбраться из густых гаоляновых зарослей, их глазам открылась страшная картина. У края поля на взгорке, жалостливо постреливая и источая едкий дымок, догорали угли – все, что осталось от трех десятков бывших деревенских фанз. Здесь же валялись обезображенные трупы людей.
– Маньчжу! Маньчжу! – указывая на пепелище, со страхом пролепетал Фан.
– Это сделали манзуры, – пояснил толмач Егорша Комар, прибывший не так давно из Иркутского городка, который, по слухам, знал не только кянский[33], но и многие иные азийские языки и наречия, которым выучился, прислуживая в доме иркутского ламы.