Аккорд. Роман в трех частях - стр. 40
«Я скоро перееду в Москву, и мы с тобой, наверное, больше не увидимся. Прошу тебя, не думай обо мне плохо. Я всегда тебя любила и все, что делала, я делала для тебя. И еще я очень хочу, чтобы ты был счастлив!»
Ткнувшись губами в мою щеку, она повернулась и ушла, а я поспешил на свидание с Ирен, успокаивая взбаламученное подземное море чувств, которое все это время, как оказалось, было ворчливо и неспокойно.
С тех пор мы не виделись восемнадцать лет. И вот как-то в мае девяносто восьмого я приехал проведать родителей, и мать мне сказала:
«Можешь себе представить, кто тебя искал?»
«Кто?» – не удивился я: меня всегда кто-нибудь искал.
«Наташа!»
«Какая еще Наташа?» – теперь уже удивился я, отыскивая в памяти знакомую женщину с таким именем.
«Ну, Наташа, с которой ты в школе дружил!»
Насколько тесно я с ней дружил, мать так никогда и не узнала.
Оказалось, что Натали заявилась к ним собственной персоной – шумная, богатая, нетрезвая, и после ахов и охов дала матери номер своего телефона, наказав, чтобы Юрочка обязательно ей позвонил.
Я позвонил и несколько минут слушал ее причитания по поводу отпылавшего солнца, отрыдавшего неба, отшептавшей воды, остывшего песка, отскрипевшей кровати, отзвучавших вальсов Шопена и почившего гостеприимства родительского дома. Потом она спросила, можем ли мы встретиться, и я сказал, что не против, и мы встретились в ее большой московской квартире. И пустой, добавлю я, поскольку кроме нее там никто больше не жил. Меня ждал богатый стол и в меру располневшая, с медными волосами и выражением показной беззаботности на лице женщина, лишь отдаленно напоминавшая юную Натали. Радушие ее не знало границ и, помогая себе шведской водкой, она познакомила меня с неизвестными подробностями своей жизни.
Оказалось, что мужа ее, паука-мироеда из нынешних, потянуло на молоденьких, и он с ней развелся, обеспечив ее квартирой, машиной и кое-какими средствами. Нет, она не бедствует и, можно сказать, живет в свое удовольствие. И теперь, став свободной, она подумала, почему бы нам не попытаться по старой памяти сойтись, раз уж все так сложилось. Мы выпили еще, и она, сверкая пьяными слезами, стала извлекать из себя и перетряхивать переживания двадцатилетней давности – слежавшиеся, потускневшие, неубедительные, потерявшие цвет, вкус, запах и не вызывавшие во мне ни малейшего отклика. Она, видите ли, тяжело переживала наш разрыв. Целыми днями плакала, приходила украдкой в наш двор, пряталась за деревьями и высматривала меня, а когда видела, то стискивала зубы, чтобы не завыть. Узнавала обо мне через третьи руки и питалась слухами. Потом я поступил в институт и каждый день стал ездить в Москву. Она даже знала, на какой электричке, и когда ей было совсем невмоготу, приходила на перрон и смотрела на меня из-за чужих спин. Потом она познакомилась со своим будущим мужем, и страдания ее поутихли. Нет, она меня никогда не забывала, но память ее как бы окуталась нежной, грустной дымкой. Она часто вспоминала нашу встречу в электричке, и того трогательного, обиженного парня, каким я остался в ее памяти. С тех пор я, оказывается, почти не изменился.