8 марта, зараза! - стр. 36

Поэтому всё-таки произношу:

– Папы больше нет, – прерывающимся голосом.

Прикрываю глаза – вновь смотрю картинки с похорон.

… Асхадов помог организовать достойные проводы отца, но всю родню собирать не стали. Тётю Софу я, конечно же, позвала. Она хоть и была зла на папу, но приехала меня поддержать.

На кладбище отвела в сторону и сказала:

– Слушай меня, племяшка, внимательно. Я тебе, как родной человек, скажу, – тетушка у меня толста, у неё двойной подбородок, он трясётся, когда она говорит, и я думаю об этом, чтобы хоть как-то отвлечься от видения ямы, в которую опускают гроб с телом отца, – раз уж ты Асхадова захомутала – держи зубами. Чем хочешь держи. Таких мужиков сейчас почти нет. Это же вымирающий вид – мужик порядочный. Будешь за ним, как за каменной стеной. Не то, что моя сестра с твоим отцом.

Киваю, хотя едва понимаю о чём она говорит.

Тётушка сграбастывает меня в могучие объятия. Треплет по спине.

– Не будь дурой, девочка, – мягкой пухлой рукой вытирает мне слёзы. – Не упусти своё счастье.

Счастье…

Наверное, оно бывает разным. Моё – холодное. Несмотря на то, что во время похорон Гектор был рядом, сжимал моё плечо, полноценной поддержки, в которой я так нуждалась, ждать не приходилось.

Да что там – даже сочувствия и понимания.

…После поминок я сказала, что утром намереваюсь съездить в университет.

Открывая передо мной дверь в машину и усаживаясь рядом, Асхадов спрашивает:

– Собираешься взять темы, которые пропустила?

Вскидываю на него глаза – неужели не понимает?

Гектор сегодня весь вчёрном, как и я. Ему идёт, только выглядит он мрачнее, холоднее и опаснее. Если бы мне пришлось самой обратиться к нему – не за что бы ни подошла. От таких – пугающих – нужно держаться подальше.

Чувствую себя, как в клетке с хищником. Нервничаю. Но при этом хочу – до фантомных ощущений – чтобы он обнял меня и притянул к себе. Чтобы я выплакала горе в его объятиях. Зарядилась бы его силой и уверенностью.

– Нет, – говорю тихо, глядя себе под ноги, – хочу взять академ.

– Зачем? – он по-прежнему не понимает.

– Вообще-то у меня отец умер! – почти истерично говорю я. А самой хочется кричать: «Да проснись же! Отморозься!»

– И ты собираешься сидеть в академке из этого? – хмыкает он. – И чем будешь заниматься? Лелеять жалость к себе?

Мне хочется его стукнуть, чтобы проверить – ему вообще бывает больно! Но вместо этого сжимаю кулаки, глотаю слёзы и отворачиваюсь к окну.

Мой кулак накрывает большая прохладная ладонь и осторожно сжимает.

– Мне было двадцать, когда умерла мама, – произносит он, а у меня – обрывается сердце. Слишком живо вспоминаю историю, рассказанную Филиппом. – Я успел, скорая только уехала, а она ещё была жива. Силилась что-то сказать, но из-за рта шли кровавые бульбы. Гладил её по волосам – и руки все в крови были. Будто я её убил. Отчасти так и есть. Сидел рядом и просил какие-то силы, уж не знаю, какие именно, чтобы ускорили её смерть. Представляешь, – горько усмехается он, и пальцы, сжимающие мой кулак нервно подрагивают, – желать смерти своей матери? Лишь бы не мучилась так, – он откидывается на спинку сидения, прикрывает глаза. – И беспомощность такая… Единственный родной человек уходит, а ты ничего сделать не можешь.