Размер шрифта
-
+

50 книг с моей полки - стр. 14

. По Камю, у абсурдного человека есть определенные цели и стимулы, сообразно которым он живет, но именно эти иллюзии в известном смысле ему мешают, мешают его свободе, его выживаемости в этом мире. «Абсурд развеял мои иллюзии: завтрашнего дня нет. И отныне это стало основанием моей свободы»[68]. Как и у Шаламова, так и у Камю в вопросе самоубийства, жизни и смерти, человек, который уверился в конечности своей свободы, осознавший отсутствие будущности, готов продолжить свою жизнь, свои деяния в том времени, которое отпустила ему жизнь. Нет суда над таким человеком, есть лишь его собственный выбор, так как с надеждами покончено, человек не восхищается игрой, а вступает в нее. Его прыжок под вагонетку, целенаправленный бег под пули автоматчиков, перерезанные вены, на все это предоставляется ему право. Кто-то выполняет суд над собой решительно, либо «[…]иногда человеку надо спешить, чтобы не потерять воли на смерть»[69].

И за всеми этими тезисами рассказов Шаламова: 1) голод, 2) лагерные лишения, которые гораздо сильнее тюремного заключения, 3) воля или смирение с жизнью, 4) вопрос о самоубийстве – есть то немногое, за которым стоит собирательный образ героя Шаламова, за всеми этими лишениями стоит человек. Измождённый, больной цингой, сходящий с ума от голода и холода, со вшами и гнидами под своей оборванной рубахой, безразличный к своей судьбе. Большинство героев именно такие, – уставшие от постоянных издевательств, смирившиеся с роком, потерявшие семью, близких, самих себя и свою прежнюю жизнь. Но далеко не все выбирают себе путь самоубийства, конечно, кому-то не хватает сил, кто-то безразличен, другие потеряли все, и, как ни странно, именно этот факт и является их главной опорой, потеряв все, они не бояться расстаться с самым ценным, со своей жизнью. Несомненно, герой Шаламова есть не только тот, кто покидает места лишения свободы, но и тот, кто обретает в них свой последний приют.

Таким образом, можно утверждать, что если Э. Хемингуэй писал о море, а Антуан де Сент-Экзюпери – о небе, то в лагерной прозе первенство должно принадлежать Варламу Тихоновичу Шаламову, так как его опыт несравнимо больше опыта Солженицына. Семнадцать лет ГУЛАГА сформировали жуткую и правдивую прозу разоблачения проблемы свободы и выживания в режиме расчеловечивания ужасов ГУЛАГА, а имя В. Т. Шаламова в русской литературе должно находиться рядом с именем Ф. М. Достоевского, пути, которых на Колыме во многом пересекались…

Два мира

(«Вальпургиева ночь»[70] В. Ерофеев)

По уверению многих читателей данная пьеса – это произведение, созданное в жанре постмодерн, то есть на фоне хауса Ерофеев пытается избежать конкретного смысла, персонажи абсурдны, их речь не вписывается в единый контекст и не формирует цельную картину повествования. В таком случае давайте попытаемся обыграть этот мотив, приложив его изображение на ткань современной действительности России. Начнем с самого начала пьесы, нам сразу понятно, причем достаточно конкретно, что существует два мира – это мир «врачей» и «пациентов», тех, кто наказывает и тех за кем надзирают, нормальных и ненормальных, состоявшихся и потерянных. Существует противопоставление государства и Родины, бунта и покорности, наказания и возмездия (недаром второе название пьесы – Шаги Командора), но обо всем по порядку. В самом начале пьесы в беседе доктора с поэтом Левой, доктор спрашивает о средствах существования пациента, на что он отвечает следующее: «Мне платят ровно столько, сколько моя родина сочтет нужным. А если б мне показалось мало, ну, я надулся бы, например, и Родина догнала бы меня и спросила: «Лева, тебе этого мало? Может, тебе немножко добавить?» – я бы сказал: «Все хорошо, Родина, отвяжись, у тебя у самой ни х… нету»»

Страница 14